Она рассмеялась:
— Нет, это просто мой любимый цвет. Я не люблю ничего кричащего, яркого…
Зорге любил проводить время в обществе Смедли, вести неторопливую беседу, слушать ее рассказы. Характер Агнесс располагал к откровенности, она умела подметить малейшие перемены в настроении собеседника.
Как— то раз они сидели у окна. Был вечер, от канала тянуло свежестью. Рихард задумчиво смотрел на проплывающую джонку.
— Сегодня вы грустите, Рихард, это на вас не похоже, — сказала Смедли.
— Нет, я просто задумался о превратностях человеческих судеб.
Он вспомнил о недавнем прошлом.
— Знаете, Агнесс, есть темы, на которые я предпочитаю говорить лишь с женщинами, которым доверяю, которые вызывают мое расположение. Они понимают все тоньше, чем мы, мужчины. Вы одна из них.
— Спасибо…
— Вы иронизируете? — насторожился Рихард.
— Нет, нет!… Правда! Я не терплю иронии.
— Несколько лет назад я работал в институте социальных наук ассистентом профессора в Аахене. Это был маленький немецкий городок. Профессор жил в центре, и я иногда приходил к нему. Профессор был женат на молодой женщине моего возраста. Он выглядел старше ее лет на двадцать, даже больше. Она приносила нам в кабинет кофе, и этим ограничивалось наше знакомство…
Раз я пришел в их дом и не застал профессора. Мне открыла его жена. Стояли в дверях, и я ощутил, будто меня пронзил электрический ток. Значительно позже она рассказывала, что испытала такое же чувство. В тот момент в ней проснулось нечто доселе спавшее, опасное и неизбежное. Но тогда я только заметил, будто она чего-то испугалась, ее выдали глаза, встревоженные и заблестевшие. Я ушел, не заходя в квартиру, но с этого все началось. Я почувствовал, что полюбил жену моего профессора, которого считал учителем. И я решил уехать, уехать куда угодно, но она опередила меня. Без видимых причин она собралась в два дня и поехала в Мюнхен к матери, никому не сказала о причинах своего отъезда. Профессор недоумевал, я тоже…
О том, что она уезжает в Мюнхен, я узнал в последний день от профессора. Провожали ее мы вместе с ним, и я принес на вокзал цветы — чайные розы в серебряном кубке. Это все, чем мог я выразить свое отношение к жене профессора. Она взглядом поблагодарила меня, торопливо поцеловала мужа и уехала. Она бежала от своих чувств, но не смогла их отбросить. Об этом я узнал позже.
А я и не подозревал, что происходит с Христиной, был сосредоточен на собственных чувствах, тоже старался от них избавиться. В отношениях с профессором я чувствовал себя самым последним человеком. Почему-то все время повторял библейскую заповедь: «Не пожелай жены ближнего своего…», хотя к тому времени давно перестал верить в бога.
Христину я не видел несколько месяцев. В то время случилось так, что меня уволили из института за политическую неблагонадежность. В полицейском досье я числился крайне левым. Заботы профессора не помогли мне. Он сам едва удержался и должен был перейти в другой институт — во Франкфурт. Внутренне я, пожалуй, был даже доволен таким поворотом событий. Мне нужно было во что бы то ни стало изменить обстановку. Долго не мог найти работы и в конце концов нанялся горняком, — был откатчиком вагонеток, рубил уголь на шахтах в Бельгии. Это была очень тяжелая работа, но я выдержал.
Потом вернулся во Франкфурт и там снова встретил Христину. Она ушла от мужа и жила одна. Наша разлука не укротила наших чувств. Это стало ясно с первой же встречи. Вскоре мы поженились. У нас была хорошая большая квартира. Мы арендовали у какого-то обедневшего немецкого дворянина кучерскую, стоявшую рядом с запущенным садом около пустой конюшни. Мы сами привели ее в порядок, и получилось неплохо. Приятель-маляр покрасил стены, каждую комнату своим цветом: красным, голубым, желтым… Христина любила старинную мебель, картины. Она сама занималась всем этим. В доме у нас всегда было полно народу. Чуть не каждый день просиживали до утра, спорили, говорили…
— А профессор? — спросила Смедли.
— Профессор?… Я разыскал его во Франкфурте и рассказал ему все-все еще перед тем, как мы стали жить вместе. Вы знаете, что он мне ответил?… Он сказал: «Мы не вольны управлять своими желаниями. Они сильнее нас… Пожелать жены ближнего своего — грех по библейской заповеди, но не человеческой. Никто не виноват, просто я старая неумная кляча… Не станем больше говорить об этом…» Вот что мне ответил профессор.
У меня была интересная работа, рядом со мной был человек, которого я любил. Что еще нужно для счастья?
Жизнь во Франкфурте продолжалась недолго. Мне предложили поехать в другую страну, и я без раздумья покинул обжитый угол.
Из Германии Зорге уехал в Москву, но он не сказал об этом Агнесс Смедли, просто — в одну страну.
Тогда, весной двадцать четвертого года, во Франкфурте-на-Майне проходил очередной съезд германской компартии. На съезд нелегально приехали из Москвы Мануильский, Пятницкий, Куусинен, Лозовский… Их надо было охранять от шпиков, и Тельман поручил эту работу Рихарду Зорге. В помощь ему дали отряд красных фронтовиков. Делегаты жили у супругов Зорге, назвав кучерскую «Домом патриция». Квартира была удобная с точки зрения конспирации — дом на отшибе, рядом с запущенным садом. Они подружились — делегаты и энергичный молодой коммунист, руководитель отряда «Рот Фронт». Но Зорге сейчас вспоминал о другом.
Он губами вытянул из пачки сигарету, высек зажигалкой огонь и закурил. Желтый язычок пламени осветил плотный подбородок, тенью рассеченный надвое, большой рот и глаза с почти отсутствующим выражением, обращенные в прошлое. Тень от бровей закрывала верхнюю часть лица. Зажигалка погасла…
— Мы поселились в гостинице, — продолжал Рихард, — в тесном номере. Работа у меня была интересная, важная, я поздно возвращался домой. Христина работала в научном институте, переводила с английского рукописи Маркса.
Иногда мы ходили в немецкий клуб, но и для этого не хватало времени. Вскоре мы почувствовали, что в наших отношениях что-то нарушилось, оборвалось. Мы не знали что, старались отбросить это, но оно возвращалось снова и снова… Так продолжалось два года.
Когда мы поженились, мы обещали сохранить друг другу полную свободу. Но когда понадобилось воспользоваться договором, оказалось, что это трудно. Трудно обоим. Христина сказала, что ей лучше ненадолго поехать в Германию. Я не стал возражать… Мы делали вид, что поездка не будет длительной, но знали, что расстаемся навсегда. Так и случилось — это было лет десять тому назад…
Вскоре и я уехал в Скандинавию. Был и в Германии. Мы встретились, но только товарищами… А сегодня я получил от нее письмо — мы иногда переписываемся. Пишет, что собирается уехать в Америку. В Германии становится жить все труднее. Фашизм набирает силы. Христина пишет — теперь опасно оставаться в Германии…
— Вы жили в России, Рихард? — спросила Смедли.
— Да, я был в эмиграции…
— Я люблю Россию, — сказала Агнесс. — Но какой же вы одинокий, Рихард!…
— Да нет! У меня много друзей, много незавершенных дел!
— Я говорю о другом… Я старше вас, Рихард, поэтому, вероятно, лучше все понимаю… Потом, я женщина, которая тоньше воспринимает… Вы сами так сказали, Рихард…
— Э, не станем больше говорить об этом! Идемте погуляем.
В тот вечер они долго бродили по набережной, сидели в летнем кафе на берегу Хуанпу в скверике, рядом с садовым мостом. На воротах сквера висела предупреждающая надпись: «Собакам и китайцам вход запрещается».
Зорге скривился, кивнув на оскорбительную табличку:
— Меня угнетает такое отношение к людям.
Словно продолжая раздумывать о том, что говорил ей Зорге, Агнесс спросила:
— Хотите, Рихард, я познакомлю вас с очень милым японцем… Я люблю открывать новых людей и могу поделиться с вами… Это корреспондент токийской «Асахи». У него солдатское лицо, но он ненавидит войну, не терпит милитаристов и вообще тех, кто вывешивает такие надписи.
— Буду вам благодарен. Готов знакомиться со всеми, кто думает так же, как вы…
