– А как же вы мне сообщите?

– Сообщим в самой деликатной форме, – убедительно заверил бородач. – Обычно письмом со штемпелем удивительным. Его узнаете. Но, дорожайший Евгений Павлович, разве стоит сейчас терять драгоценное время на такие пустяки? Сами же у себя его крадёте.

Евгений Павлович оживился, и какой-то алчный огонёк блеснул в его глазах.

– Я готов, – решительно сказал он.

Тогда человек в шляпе внимательно взглянул на него, словно пытаясь удостовериться в его твёрдости, затем достал из авоськи ту странную книгу в кожаном переплёте и, раскрыв на нужной странице, осторожно положил её на столик перед Евгением Павловичем. Ткнул в неё жёлтым от табака пальцем и сказал:

– Вот, прошу вас. Прочтите.

Евгений Павлович прочёл указанный текст. Тогда бородач пролистал довольно большую часть страниц и сказал:

– Ваш нумер 1480, прошу.

Евгений Павлович раскрыл коробочку из-под зубной пасты и вытащил оттуда небольшой свёрток из чёрной бархатной ткани. Когда он аккуратно и бережно развернул его, на свет показалась удивительная по красоте и блеску золотая перьевая ручка.

– Вы точно сделали всё как положено? – вновь настороженно поинтересовался человек в шляпе, подняв вверх указательный палец. – Ведь вы же понимаете, мне чужого не надо, а для вас всё это может кончиться в разы хуже.

– Всё точно, – ответил Евгений Павлович, словно бы отчитывался.

– Ну, тогда прошу.

В строчке рядом с числом 1480 появилась красная подпись.

– Ну и отлично, – довольно сказал бородач и сразу же достал из кармана плаща пресс-папье. Затем он основательно промокнул подпись и громко захлопнул книгу.

– Ну, что ж, – деловито продолжил он. – Было приятно иметь с вами дело, Евгений Павлович.

С этими словами человек в шляпе залпом допил оставшееся пиво, затушил в пустой кружке почти скуренную папиросу и, подмигнув через очки, развернулся и пошёл прочь, оставив Евгения Павловича в одиночестве.

В Москве тогда стояла осень 1994 года.

Это началось в понедельник. Нечто подобное всегда и обязательно, и как назло начинается в понедельник, в день и без того тяжёлый и скверный. Это был московский осенний понедельник.

Вообще, начало осени в тот год выдалось неважным. Погода стояла сырая и холодная. Серые тяжёлые тучи сплошным куполом неделями покрывали город, а мелкий моросящий дождь сполна одаривал столицу бесконечным шумом и холодной водой, смывая собой все цветные и тёплые воспоминания о только что ушедшем лете, которое походило теперь лишь на бледную фантазию разыгравшегося воображения.

От избытка влаги в себе Москва, казалось, набухает, раздувается и тяжелеет, грозясь либо сама просесть и провалиться под собственной тяжестью куда-то в преисподнюю, либо же лопнуть и затопить своим жидким содержимом всю землю. Дни тянулись тусклой и унылой вереницей. Бледный дневной свет нехотя отражался от мокрого асфальта, грязных луж и сырых стен поникших домов, лениво вливался в чёрные провалы окон, принося обитателям квартир лишь тоску и сонливость. Сложно было поверить, что в такое хмурое и печальное время хотя бы у одного человека в этом городе могло случиться какое-либо радостное, весёлое или же просто приятное событие. Нет! Этого совершенно не могло быть! Разумеется, что в такую погоду все дни рождения непременно должны быть отложены до лучшей поры, свадьбы отменены, а приятные новости просто обязаны задерживаться где-то в пути. Разве только в похоронных агентствах мог царить ажиотаж. Потому что жить в такую осень было решительно невозможно, и разлитая по Москве атмосфера как нельзя лучше соответствовала таким печальным событиям, как смерть и похороны.

Вот в такой дождливый унылый московский понедельник, с которого и завяжется всё повествование, на Политова свалились неожиданные и неприятные хлопоты. И начать рассказ тут следует с того, что в указанный день, когда на часах было всего лишь половина второго пополудни, и когда по телевизору только начинались многочисленные дневные шоу, к которым, кстати сказать, Политов был очень привязан, выходило, что ему уже следовало собираться и спешить на ненужную и лишнюю, как ему казалось, встречу.

Надо сказать, что последние полгода Иван Александрович Политов довольно редко покидал свою маленькую и неубранную квартиру. А когда ему всё-таки приходилось это делать, то эта авантюра походила на подвиг в его глазах и вызывала в нём самые противоречивые чувства. Он был домосед. Он был из того рода домоседов, которые когда-то ещё были интересны обществу, а общество интересовало их, но потом вдруг они почему-то прекращали всякое своё сношение с миром, а мир, в свою очередь, равнодушно и без какого бы то ни было сожаления отвергал и забывал их самих, за что, в глубине души, отвергнутые, конечно же, чувствовали нестерпимую обиду. Зато за время затворничества Политов сумел вкусить другие редкие и сладостные плоды своего нового положения. Теперь он разрешал себе спать до обеда, никуда не спешить, валяться хоть по полудня на своей скрипучей кровати, смотреть телевизор или же просто без движения лежать в зелёном халате, местами заношенном до натуральных дыр, стараясь при этом ни о чём не думать и заниматься подсчётом количества трещин на давно не белёном потолке – словом, лениться так, как может позволить себе далеко не каждый современный человек. А если прибавить к этому то, что Политов совершенно не заботился о завтрашнем дне, на что у него были свои собственные, вполне резонные соображения, о которых скажем несколько позже, то картина его жизни выписывалась весьма своеобразная и привлекательная.

Тут, наверное, уместен справедливый вопрос – кем же был этот самый Иван Александрович Политов? Где работал, чем занимался, если позволял себе вести подобный образ жизни? И ответ на этот вопрос будет прозаичен: Политов являлся безработным. Да-да! Самым настоящим безработным – человеком без какого-либо рода деятельности и даже без хобби и без интересов. Впрочем, ещё полгода назад он служил в Московском департаменте и у него даже имелись некоторые перспективы для карьерного роста, но потом, как-то в один день, он всё бросил и укрылся в своей норе, стараясь как можно реже показывать из неё свой нос. Но об этом тоже чуть позже.

А пока Иван Александрович, несмотря на необходимую ему спешку к встрече, лениво закурил и подошёл к окну своей крохотной кухни, располагавшейся на втором этаже обыкновенной московской пятиэтажки. Раздвинув желтоватые в крупную сетку занавески, Политов протянул руку и взялся за оконную ручку. С силой надавив её вниз, отчего та скрипнула, он со звуком дребезжащего стекла открыл оконную створку. Сразу же в кухню ворвался свежий и влажный воздух, наполненный шумом живого бульвара. Клубы табачного дыма, словно пойманные невидимым неводом, начали ускользать в проём и улетать всё дальше и дальше от окна. Уже где-то совсем далеко, там, на бульваре, они обречённо распадались на клоки, которые смешивались с мутной дымкой то ли мелкого дождя, то ли осеннего тумана. Политов внимательно следил за этим процессом своими серыми глазами и о чём-то размышлял.

Иван Александрович Политов был молодой человек двадцати семи лет с вполне приятной наружностью, которая угадывалась в нём, несмотря на то, что за время своего безработного статуса он позволил себе страшно запуститься. Он был бледен. Его тёмные, уже с год не видевшие парикмахерских ножниц волосы бесформенными локонами спадали на плечи и высокий лоб, отчего ему всё время приходилось безуспешно заправлять их куда-то назад, и отчего весь облик его имел крайне неопрятный вид. Серые глаза сидели глубоко, а под припухшими нижними веками проступали глубокие косые складки, расходящиеся в стороны и формирующие на лице плавный переход от переносицы к широким скулам. Нос был ровный, небольшой. Губы, по обыкновению, сильно сжимались до бледности, при этом верхняя губа чуть выдавалась вперёд. На заострённом правильном подбородке когда-то красовалась пижонисто выбритая в пику прочей растительности светлая козлиная бородка, но за отсутствием ухода она растворилась в расцветшей вокруг неё общей щетине и практически пропала, не оставив о себе и следа. Однако весь образ его, даже при отсутствии должного ухода, как в целом, так и в деталях, имел вид довольно недурной, если даже не сказать благообразный. И всё-таки, и всё-таки было в лице Политова нечто неправильное, что-то даже уродливое, но и одновременно притягательное, вызывающее желание всмотреться в него повнимательнее, догадаться, в чём заключается его загадка или подвох. И незнакомые люди так поначалу и поступали: они пристально глядели на Политова, глядели, но не могли уловить причину той двойственности в его натуре, которая так очевидно проступала наружу. Его лицо, вместе с маленькими лучиками морщин возле глаз и с напряжённо подтянутыми уголками рта, создавало впечатление несколько хмельное и даже иронично-насмешливое, и в то же время взгляд его был, напротив, – чистым, прямым и даже умным. И это было странно. Потому что казалось, что этот взгляд был вовсе не его, не Политова, а какого-то другого, совершенно неизвестного и, быть может, даже более глубокого и обстоятельного человека. Словно глаза эти были пересажены Политову случайно, позже и по ошибке, но так и не смогли прижиться и органично срастись со всей уже имевшейся в ту пору физиономией. Вот это-то двуличие, непропорциональность вида и содержания часто пугало людей и оставляло их в некотором недоумении после первого знакомства с Иваном Александровичем.