Жигин положил трубку.

– Да, вот, Иван Александрович, такие дела, – задумчиво произнёс он. Очевидно, он уже забыл о своём вопросе, и Политов стал ему неинтересен и даже обременителен.

– Так, хорошо, – встрепенулся он. – Сегодня у нас вторник? Значит, в пятницу… Нет, постойте, лучше завтра вы приносите все необходимые документы. У Марины есть список, она вам его передаст. И оформляйтесь. Для начала будете отвечать только за почту. Людей у нас мало, а работы много. По ходу вы втянитесь и будете ловить всё на лету.

Жигин поднялся, а за ним и Политов, который остался совершенно недовольным ни таким знакомством с надутым будущим своим патроном, ни таким странным собеседованием.

– Сейчас я передам вас Марине, – быстро заговорил Жигин, первым выходя в приёмную. – Марина, закажи на завтра Ивану Александровичу пропуск.

Девушка в это время выходила из своего кабинета и несла поднос, на котором стояли две чашки горячего кофе.

– Нет, кофе уже не надо, – озабоченно посмотрев на поднос, часто замахал рукой Жигин. – Сегодня проводи Ивана Александровича, отметь пропуск, а завтра твоя задача его оформить и ввести в курс дела.

С этими словами Жигин развернулся и скрылся за дверьми своего кабинета.

– Быстро вы, – удивилась Марина. – О чём вы там говорили? Окончательно приняли?

– По-видимому, да, – ответил Политов, почувствовав себя раздражённым.

В это время Инесса Карловна оторвала свой взгляд от монитора, снова зорко исследовала новичка, и, ничего не сказав, отвернулась обратно.

Ничто не меняет человека так странно и быстро, как государственный чин? ему вдруг присвоенный, и люди рядом, таким же чином, по несчастью, уже обладающие. Казалось бы, вчера это был обыкновенный ещё и, быть может, даже полезный член общества – гражданин, обыватель. Ещё лучше – врач, учитель, инженер. А ещё лучше – неравнодушный индивид, обеспокоенный до глубины души всеми первостепенными вопросами и заботами, которые сотрясают наш бренный мир, как то глобальное потепление или вымирание степной дыбки. И вот такому пылкому и высокому в помыслах человеку уже сегодня, скажем, в среду, присваивают классный чин. Да вот. И пускай поначалу это чин самый простой – мелкий среди прочих и младший среди мелких, но он – чин. Затем вокруг этого чина возникают другие чины. Некоторые из них повыше, другие – пониже. Которые повыше, их всегда больше. Зато те, которые пониже, намного терпимее, и из-за них иногда даже проглядывают, как блекнущие в сумерках тени, люди, когда-то характеризуемые теми самыми полезными членами общества, врачами, учителями и инженерами. И вот тогда начинается новая жизнь. Она не становится лучше. Нет! Но и хуже навряд ли. Она становится другой. А день присвоения чина навсегда поделит на две части ту ось времени, по которой движется каждый человек, начиная от своего рождения и заканчивая смертью.

Но чиновник беден. Да! Чиновник очень беден. Чиновник невероятно беден и несчастен, наверное, наравне с представителями тех слоёв общества, как правило, именуемых повсюду низшими. У чиновника, у настоящего чиновника – ничего нет. У него нет денег, нет статуса и определённой профессии у него тоже нет. У большинства из них нет и не может быть увлечений, вкусов, пристрастий. Чиновники, в общей своей массе, – это некая живая, мощная, монолитная, но безликая серая организация, вплетаясь в которую человек начисто лишает себя всего личного, жертвуя собой во благо общества, приобретая взамен лишь одно – чин.

Однако чин – это не всегда только легкомысленность и фантазия. За ним всегда стоят инструкции, должность, власть, обязанности, ответственность. Есть, правда, ещё и кое-какой профит, но всё это настолько мелко, настолько незначительно, что и упоминать совестно. Да и не в этом смысл. Не это главное. Главным остаётся всё равно лишь одно – чин. Не будь его, не нужны бы были эти инструкции, должности, власть, обязанности, ответственность. И профит никому не был бы нужен. Это лишь только так, только для общего обозначения. Чтобы не быть чину сирым и голым. Чтобы был вокруг него хоть какой-нибудь житейский смысл.

Сам чин – есть объект гордости и поклонения чиновника. Особенно тогда, когда у него всё прочее забрали. А иначе и быть не может! Отними у человека всё! Всё, всё – до последней копейки, до последней чёрточки оригинальности и самобытности, до последней капли характера и души, и оставь ему что-то одно взамен. Допустим, даже мизерное, то, что он бы даже лежащее на дороге не поднял бы, и он непременно станет форсить этим, хоть и понимая всю ничтожность этой подмены. Человеку обязательно надо чем-то гордиться, а чиновник всё-таки да человек!

И вот с той самой минуты, когда в недавнем прошлом ещё самодостаточный индивид, а теперь уже чиновник начинает гордиться своим чином – единственным, что у него есть, или что у него осталось – тогда и происходят в нём всякого рода изменения личности и нарушения поведения. В конечном счёте, человек полностью сливается, выравнивается, врастает в огромный организм государственного аппарата, где местоимение «я» подразумевает уже не конкретного субъекта, не его мнение и мысль, а обязательно выражение всеобщего «мы». Мы – государственного масштаба. Мы – того масштаба, где чиновник, пусть даже мелкий, а сознает, что он уже не один, что ему уже никогда не быть одному, как раньше, и что теперь он отвечает не только и не столько за себя, а за многих: за таких, как он; за других, над кем имеет власть, хоть и самую малую; за тех, кто выше его, и кто грозно взирает свысока; за всё общество, в конце концов. И сладость этого миража общности, фантастичность происходящего (а то, что всё это происходит на самом деле – сомневаться не приходиться), кому угодно может вскружить голову.

Определение себя как части чего-то колоссального, безграничного, многоликого может сломить почти всякую индивидуальность. И нет тут никакой гордости или честолюбия, а скорее, напротив. Нет тут также осознания своей слабости или бесполезности в отдельности и силы и ценности в единстве с прочими. Тут лишь одно самопожертвование. Жертва большая, глубокая. Самоотречение совершенное и почти что безвозвратное.

Вот что-то такое подобное случилось и в характере Политова, когда он поступил на службу в Минкомпресс. И если речь шла пока ещё не о самоотречении, то об органичном слиянии с тем самым госаппаратом говорить было можно.

С самого первого дня посещения министерства прошёл только месяц, а Иван Александрович, как ни странно, уже успел освоиться, прижиться и даже некоторым образом осесть в серых стенах одного из органов исполнительной власти. Новая жизнь для него началась как-то вдруг сразу и тут же принялась обдавать его почти забытым, особенно на фоне недавнего прошлого, спокойным и безликим дыханием общечеловеческой повседневности.

Сидя в светлом кабинете и смотря в дождливое окно, Политов даже как-то временами удивлялся самому себе прошлому и невольно чуть-чуть корил себя за те бесцельные шесть месяцев, которые он провёл запертым в своей квартире.

Теперь же он как-то вдруг взбодрился, скинул леность, почувствовал обыкновенный интерес к жизни. Он ощутил себя той самой частичкой единого целого и большого, что называется организацией. Структурой, в которую вовлечены множества людей-чиновников, таких же, как и он, которые служат и трудятся на благо общих достижений. Конечно, нельзя было сказать, что Политов совсем отказался от своих прежних идей и убеждений, которые он с таким жаром и гордостью отстаивал перед Ланцем в «Вероне», – из одного упрямства Иван Александрович не захотел бы от них отказываться, – но что-то такое в его душе сделалось. Несколько притупились тот нерв и та обида, что каждодневно раздражали его во всём, что он видел. Какая-то мягкая бесполезная занятость обволокла его всего, вынуждая бессознательно подчиняться, и в то же время не давая возникнуть в его голове ничему новому. Это ощущение нравилось Политову, и он, словно после долгой горячки, словно после какого-то жестокого приступа, заставлявшего его метаться по квартире в беспамятстве, получал наслаждение от этого мягкого опьянения.