Дед Михей всё знает Дед Михей, он всё понимает: где-то молчит, а где-то моргает или крякает да кивает, в общем, делает вид, что знает про то, про сё и про это. Его не видели лишь на комете! А где деда Михея видали, мы о том ничего не слыхали, потому как он жил, не вылазил из деревеньки Грязи сто лет, и ходил в галошах. Дед Михей нехороший лишь весной становился: жутко он матерился, когда в грязи застревала телега, и его лошадь не бегом по пыльной дороге бежала, а чуть ли в трясине лежала. «Ничего, пёхом, пёхом и до Европы!» — опять Михей с голой жопой о чём-то своём размечтался. «Да чтоб ты взорвался!» — ругала его старуха, промозолил супруг ей ухо. А дед Михеюшка свистнет, да так, что жёнушка пикнет, полезет в погреб за самогоном. И уже под наклоном дедушка спать уляжется, сказкою рот развяжется, а завяжется стоном: у радикулита он непрощённый. Спит дед Михей и знает: он и во сне мечтает. Видишь, как мрачно молчит, наверное, в рай летит! Всё не так У наших бабушек всё не так: молоко разлилось по хате, кошка сметану лопатит, даже кастрюля перевернулась. Не с той ноги ты проснулась! Глянь, дед мёртвый пыхтит за забором. Щас внуки припрутся, встанут дозором у плиты и будут следить за блинами. – Что-то сегодня с глазами… Это солнце взошло и хлопочет, хохочет, хохочет, так хочет своей радиацией сжечь: «Подкинь-ка, старая, в печь!» Ты дровишек в печурку подкинешь, тесто поставишь и двинешь в магазин за крупой. «Куда ты, дура, постой!» — крикнет вскипающий чайник. Рукой махнёшь, и встречайте её на улице птицы: гули, гули! И лица у прохожих добреют: – Мать зерна не жалеет! Не жалеет она своей жизни. Это не гули неправильно виснут на её деревенском пальто, а миллиард лет ещё всё не так будет на планете, как хотелось бы бабушкам, детям. Бабка, дед, фонарь горящий
Ничего не говорила бабка старая с печи, только пряла да кудила, и пекла пироги. А во двор как выходила, так бралась всё за топор, да дрова легко рубила с мёртвым дедом на спор! А дед нейдёт домой, хоть и спорит, он поленницу душой своей накроет, и зарядит дождём по крыше ветхой: «Пойдём, старая, пойдём за новой веткой!» И куда бы бабку душа ни тянула, она брала три рубля, на рынок дула, покупала новые галоши, а в них хоть в поле, хоть в лес, хоть на площадь! А на площади столб деревянный, он, о господи, сверху стеклянный, и горит так ярко, как пламя! «Не спалил бы село, а то знаешь…» Зря ты старая рот раскрыла, ты б еще лет сто печь топила, а может быть, двести. Вот замочек на двери повесить тебе черти, что ли, мешают? Дверь открытая стоит, а то знаешь… Но бабка на столб всё смотрит. А её дедушка мёртвый пялится из фонаря, говорит: «Вот он я!» — и много чего другого, даже с супругою спорит, поспорит и в дом зовет. Жена кряхтя, но идёт. А дома печь и свеча горят себе не спеша, разговаривая друг с другом. Бабка молчит, ей скучно. Прялка жужжит, ноет кошка, в животе урчит: «Где же ложка?» А на старость замок не навесишь, старость – зависть. Поклон отвесишь самой себе уже видимо. Ешь быстрей, дел невидимо! У нашей бабушки воспитательный дар Бабушка никогда не предаст, не сдаст и не выдаст. Она глаза твои выест своим гундежом! Нашей бабушке споём мы хвалу, похвальбу! А деток в кучу соберём и в старый дворик отведём: «На внуков, мать!» Ей внучат уж не догнать: те то в парк, то во двор. «Гулять, ребятушки, позор!» — бабушка стирку отложит, карты в рядок разложит, да научит играть в подкидного. И матерная свобода слова несётся на весь квартал! У нашей бабушки воспитательный дар. |
