С точки зрения правительского канцелерата территория Буолиа – Сгоревшая Страна – это площадь в семьсот тысяч квадратных лиг (чуть меньше половины Австралии на Старой Земле), разбитая на девятнадцать зон равнина, в средней части разделённая плоскогорьем и полумесяцем Гнилого моря на Север и Юг. Ссылать сюда начали давно, в пору первых льешских мятежей. Запрет на выезд для отбывших срок – позднее отменённый – привёл к тому, что на территории появилось постоянное население, о котором лучше всего сказал какой-то нотариус, попавший в Буолиа на два года за пасквиль о Бана Этуна, предыдущем Правителе ТуаТоу. В переводе на язык эйджи стих поэта-каторжника звучит так:

– Умви! шлюха бесстыжая! – разорялась мамаша, когда Эну ходила с брюхом. – С кем спуталась! с бандюгой! шатуном порченым! Рожай, рожай ублюдков, мало их спустили в мясорубку, и твоего туда же! Тварь!

Втайне мамаша, понятно, надеялась, что у Эну родится что-то путное и в лечебнице ей не скажут на пятый день: «Ваш ребёнок нежизнеспособен». За здоровое дитё семье подкинули бы пищевых банов, а подрастёт – работник будет. Мечты неудержимо неслись дальше – глядишь, по разнарядке белодворцев ребятёнок получит место в городе, где платят отами и всё такое прочее. Разве пожелаешь своему отродью несчастья, раз уж оно завелось? У всякого на уме – может, детям придётся лучше, достанется больше; все забывают о разнарядке Неба и Судьбы, по которой каждому своё.

И будущий папаша – хорош! Ей, видите ли, с ним нравится и ничего не страшно! с пугачом за поясом он сам себе Правитель – но до поры, до поры! Пока не занялись им господа хозяева – а с удальцов особый спрос, и суд им недолгий.

Для пробы мать с дочерью однажды обменялись угрозами:

– Я его хозяевам выдам!

– Я тогда отравлюсь!

Эну его любила, очень любила; так сильно, что даже решила глотать пилюли, чтобы всегда-всегда быть ему желанной, и он следом за мужские взялся.

– Умви! умви! – кричала мамаша.

Хозяин – ожиревший участковый – и тот заметил, что Эну постоянно в форме и ароматная; забросил удочку – мол, быть умви тяжко, зато от всех почёт и уважение, но Эну на него окрысилась: «Не для вас!» Обошлось, не обозлился господин хозяин, а ведь мог со свету сжить.

– Кого ради мучаешься? – долбила её мамаша. – Кому угождаешь?

А то давай уговаривать:

– Передохни, ну ненадолго, Энуну, ведь так сгоришь!

Из райцентра Эну вернулась одна, без ребёнка; бледная, пряча глаза, сидела она в доме под мамашины причитания и один за другим грызла «зонтики». Он, уже зная всё от дружков, появился на другое утро.

– Свистит! – мамаша в сердцах плюнула. – Зовёт, слышишь? Ну, иди!

Эну выметнулась вон, не удержав слёзы. Он обнял её, огляделся – нет, если вместе, то не здесь.

– Айда к Развалине.

Она молча кивнула. По задворкам прошли быстро, за кустами пошли не спеша.

Шук, милый, ласковый, ясноглазый, единственный в жизни у Эну. Она ему всё рассказала, всё разделила с ним, что пережила за пять дней ожидания, пока её мотали, как неживую, от врача к врачу и холодно, привычно, без слов ушивали разрывы после тяжёлых родов. А маленького даже увидеть не дали, его – в мясорубку.

– Врут, – твёрдо сказал Шук. – Нет никакой мясорубки, не верь.

– Шукук, мне так плохо!

– Я с тобой, крыска, не плачь, я здесь.

Шук вдруг замер, вытянулся, поводя головой. Эну тоже подняла глаза, но в слезах всё кругом размывалось, плыло – долина, гнутые ветви кустов, тёмная Развалина.

Цементным выселкам здорово повезло, что сбитая ОЭС яхта, полная контрабанды звёздных, грохнулась на тридцать стадиев в сторону, а то бы шмак Цементным. Вдруг всё подпрыгнуло, уши заложило, а дробилка на заводе набок завалилась, троих насмерть придавила. Потом, известно, с яхты растащили, что сумели отломать. Питатель движка увезли ОЭС, он был сильно плохой – с таким рядом побудешь, потом весь шишками пойдёшь и сдохнешь. Теперь там то бродяги ночевали, то молодые костёр жгли – очень это участковому не нравилось.

– Идёт. Спрячемся.

– Кто идёт, Шук?

– Кто-то идёт... – он потянул Эну присесть. Крадучись, оба забрались под кусты.

– Во-он, смотри.

– Ой...

По откосу, увязая в рыхлой сыпучей земле, спускался человек. Здоровый, широкоплечий, в костюме цвета песка; за ним, будто паук, семенил нагруженный робот-многоножка. Головастый человек, лицо плоское, с мелкими глазками – кто? что это? Никак звёздный выродок!

– Шукук, я боюсь...

– Тшш, – Шук вытащил из-под рубахи пистолет. – Сам боюсь, тише.

Тем временем звёздный подошёл к Развалине, остановился, изучая бесполезный изломанный корабль, и. обогнув корму, вошёл в зияющий люк.

Грянул взрыв! Из люка вырвался сноп пыли и клочьев, гремучее эхо прокатилось по долине.

Глаза Шука и Эну встретились, его – растерянные, её – охладевшие от жути. Это они, они могли войти в люк Развалины. Эну стало трясти, она крепко зажмурилась, прижалась к Шуку, впилась ногтями ему в плечо, готовая визжать в страхе и безумной радости – они живы! живы! Судьба показала лицо, Судьба зачем-то пощадила их.

Первым опомнился Шук, видавший виды, вдохнул «сладкого» сам и дал как следует занюхать Эну. Хватит млеть, есть дело.

– Не ходи! Шукук, крыска, не надо!

– Ц! – одернул её Шук. – Что, ждать, пока все сбегутся?

– Тогда я с тобой.

Многоножка, остановившаяся после взрыва, затрещала, когда они приблизились, повернула на них зрительное устройство, но ничего – больше ничего. Вскинутая взрывом пыль осела, только в чёрном проеме люка висели мельчайшие пылинки, подсвеченные солнцем. Шук вступил туда ночным, бесшумным шагом, держа пистолет наготове; постояв, обернулся к Эну:

– Мертвяк. Не дышит.

Эну глядела на убитого с жалостью. Он отвел от них смерть, его надо пожалеть. Сейчас, вблизи, стали видны детали его внешности: лежит на спине бездыханный, распростёршись тяжелым телом; костюм в обтяжку, ворот под горло, башмаки целы, а брючины до колен – в лоскуты, срамно розовеет кожа в мелких ранках, из которых выступила вязкая, сизая лимфа. Шея вывернута, оскалены зубы. Хоть и урод, а был жизнеспособный, удачно родился...

– Не наш, – подытожил осмотр Шук, пряча пушку. – С неба. И ничем не пахнет, как неплод...

– Какой чудной, – Эну со страхом обошла мёртвого, чувствуя, что нет сил заглянуть в навсегда открытые глаза.

– А это, смотри-ка, – нагнувшись, Шук постучал костяшками по коробке на плече чужака. – Я знаю, это машинка-переводчик. Товара на нем – ууу...

Шук опустился на колени, чтобы освежевать посланную Судьбой добычу. Но тут покойник ожил, взял у Шука пистолет и упёр ему в живот со словами:

– Не шевелись и не ори. Девке скажи, чтоб замерла.

Шука хватил паралич сверху донизу; как он ухватился за пояс комбеза цвета песка, так и окоченел.

– Эну, – прошептал он, – стой и замри.

Форт отметил, что глаза мародёра – у туанцев вообще глазищи крупные, красивые – сделались в пол-лица. «Что, впечатляет, как я воскрес?»

– Лицом к стене, руки вверх на стену, – скомандовал он, поднимаясь вместе с парнем. – Ноги пошире. Встань с ней рядом. И без шуток.

Перед глазами слегка рябило – ударило о переборку, но заметных повреждений контроль тела не отметил, а рябь скоро сойдет. Заряд был граммов на сто условной взрывчатки – шелуха, меньше чем килограмм всерьёз принимать не стоит.