А в шестнадцатом добровольцев с огнем ищи — не четырнадцатый, поумнели. Их и взяли, дураков, за ихнее зверство. Оружие дали — ура, пошел. И что ты скажешь — через полгода не убиты, не ранены, а получили по Георгию на грудь и отпуск домой на геройскую побывку. Пулей летели — гляди, родня, за Китайгородскую стену шагнули.

Дома дед Ванькиному Георгию не порадовался и тем его обозлил, а у Тимофея иные дела. Пришел пьяный к зазнобе ночевать, а та уж без работы мается, голодует. Он к ней, а она:

— Не надо, Тима, ко мне нельзя.

Но он ее не послушал.

А наутро она ему сказала:

— Тима, теперь у тебя сифилис.

Вот так. А как вышло? Приехал к Непрядвину — старику его племянник из Питера да ночью и навестил прислугу. Уехал обратно, а через месяц у нее сыпь на теле. Непрядвин ее к доктору отправил, там ее на стыдном кресле смотрели и назначили ей сифилис.

Прислугу с работы долой, а от племянника к Непрядвину — письмо с покаянием: вы за меня не бойтесь, меня профессор лечит.

Тимофей взвыл — и к Ваньке:

— Пошли Непрядвина искать.

А чего искать: он у деда учение Якова Беме разбирает.

Дождались ночи.

— Мы, ваше благородие, вас до дому проводим — место глухое, шалят.

Тот Ваньку узнал:

— А, молодой герой…

— Идемте, ваше благородие, через Пустырь, путь короче.

— То-то, я слышу, пованивает… Это и есть знаменитый Пустырь?

— Так точно… А что, ваше благородие, я вас спросить хочу: почему вы, ваше благородие, — благородие, а я не благородие и чем ваш род лучше нашего? — говорит Ванька, а света — ни зги.

Тот остановился.

— Раньше Адама никого не было, — говорит Ванька. — И твой род моего не старше. И выходит, ваш род наш род облапошил.

— Дурак ты, молодой герой, — говорит Непрядвин. — Прочь с дороги.

— А куда прочь? — спрашивает Тимофей. — На войну? А что в окопе от вас передать?

— Передай, что державе нужны все чины, какие в ней есть. Не будет чинов, не будет державы. Не будет державы — всем конец.

— Не шуми, ваше благородие, — говорит Тимка. — А то ведь плюну я тебе в глаза, а я теперь сифилитик. Потому что невесту мою, которая к тебе служить пошла, твой племянник наградил. Сам поскакал к профессору, чтоб чистую барышню не зацепить, а мне наследство. Вот и вся политика.

— Племянник подлец, — говорит Непрядвин. — И каждому свое возмездие. Но ты, сукин сын, из-за личных счетов на державу посягаешь.

— У нас личных счетов две тыщи лет накопилось, третья тыща — наша. Извини, ваше благородие.

И застрелил Непрядвина Василия Антоновича из германского парабеллума.

— Ванька, бежи. Тебе со мной хода нет. Теперь один в офицера ловчись.

Разбежались они. Ванька домой пришел пьяный. Дверь толкнул, а там Мария стоит.

— Каин ты… Каин…

А она за ними до Пустыря шла, догадалась, потом бегом домой — деда на помощь, да не поспела.

Ванька ей:

— Цыц! — и лапой рот зажимает.

— Дедушка!

Дед вышел, а Ванька на него свой германский «зауэр» наставил:

— Убью!

А дед ему, конечно, кочергой руку и перебил. «Зауэр» подобрал и видит, Мария по стене сползает и глазки закрыла.

Дед ее на руки взял и говорит Ваньке:

— Убить я тебя не убью, потому что ты моя кровь, но из этого дома я тебя изгоняю. И отныне ты потерял свой род-племя и ты не зотовского бога сотрудник.

И изгнал дед Ваньку-каина.

Потом, может, в истории нашу жизнь проще запишут — сознательный рабочий, несознательный рабочий. История всегда итоги пишет, чтобы дальше идти. А у человека, хотя душа его до звезды достигает, тропочка его единственная — пешеходная, и никто другой, кроме него, по ней пройти не может.

Народ это кто друг другу служит. А кто не народ — тот семя бесплодное, на камни брошенное, и каждому его возмездие.

И Мария сказала:

— Каждому свое возмездие. — Да и исчезла невесть куда.

Еды нет, табаку нет, одежка — рванина, дождь бьет, вошь бьет, — гнием. Чует Зотов — домой пора с театра военных действий. А ему во французскую державу ехать приказывают до победного конца. Броневик системы «Рено» — вперед-назад ехай без поворота, руль спереди, руль сзади, а у сцепления конуса плохие — горят. Ну, конечно, паек французский, живи не хочу — бобы, вино красное, буйволиное мясо, алон-занфан де ля не то по три, не то по четыре, о-ля-ля, экспедиционный корпус.

Нет, думает Зотов, домой пора. С чужбины в Белокаменную не выбраться.

Трехлинеечка, калибр 7,65, да жестяной чайник, да шапка барашковая, да граната русского образца. С эшелона на эшелон скок, кусок доели, затворами полязгали, гони, мать твою, — вон она, Белокаменная, рукой подать. Ф-фух — фух паровоз, стоп, тупик, дом родимый — Брянский вокзал.

Дождь моросит, по лужам каблуки хрясь-хруп, хрясь-хруп. По Смоленской площади ветер гуляет. Ордой идут, не в ногу, будто по мосту. И редеет ихняя орда московская, приблудная. Не то дезертиры, не то новой войны участники-сотрудники.

Идти Зотову через центр, через всю Москву домой, на Благушу — к утру дойдет, может, и подвезет кто.

— Служивый!

— А?

— Крутани ручку.

Грузовой автомобиль на дровяной склад едет, почти что по пути. Однако высадил на Садовой-Триумфальной у сада «Аквариум» — опять заглох. И видит Петр — первый Зотов афиши на тумбах — мать честная, неужто представление? Люди-то живут, а он думал, только стреляют на белом свете.

Часа через три, когда до дому и до своих, любимых оставалось только пройти Малую Семеновскую, Зотова у Введенского народного дома окликнул Непрядвин-сын.

Ни он тогда, ни Зотов еще не знали, что Ванька-каин в непрядвинской крови повинен. Но не любил сынок-офицер всех Зотовых независимо, за ихнюю черную кость и красную кровь и за то, что он, Непрядвин, в Москве и это, стало быть, ничего, а вот что Зотов не в окопе — стало быть, изменник.

— Зотов!

Узнал, сука.

— Стой, стрелять буду!

Глупо, такой день. Петр — первый затвор передернул и остановился. Непрядвин подошел.

— Я тебя сразу узнал, гадину, — сказал он. — Дезертир… Ну-ка иди к свету. Может, это не ты?

Вышли они под фонарь у скамьи подле ворот, а тот смеется.

— Ты, родимый… Защитник отечества. Не бойся. Теперь изменять можно. Достигли.

— Я, — говорит Петр — первый, — не боюсь!

— Ага… Значит, слышал уже?

— О чем?

А он опять смеется и зубами лязгает:

— Р-революция, Р-россия, тр-ретий Р-рим, р-раз-врат, р-раскол… Знаешь, зачем я за тобой шел? Не догадаешься, Зотов. Читал сочинение Якова Беме, где он предсказывает грядущее? Знаю, читал… Мне покойный отец говорил.

— Умер ваш батюшка?

— Убили. Тебя не касается… Читал? Не отрицай. Я Непрядвин, ясно?

— Я вашего батюшку не отрицаю.

— У Якова Беме про революцию что-нибудь сказано?

— Нет, — говорит Петр — первый.

— Может, ты невнимательно читал?

— Внимательно. Я читаю внимательно. От «а» до «ять».

— От «альфы» до «омеги», — сказал он. — Отца убили у вас на Пустыре… Последним его видел твой дед. Я выяснил…

— Что вам от меня нужно, гражданин Непрядвин?

— Твой дед зазвал его… Твой дед достал ему книгу какого-то Якова Беме… Твой дед зазвал моего отца, и его убили…

— Дед не мог зазвать, — говорит Петр — первый. — К нему сами тянутся.

— Плевал я на него… Он последний видел отца.

— Можно заявить в полицию.

— Полиции нет. Закона нет. России нет. Пустырь…

— Вы ошибаетесь, господин Непрядвин, — говорит Петр — первый, — в России только хозяева проходят…

— Верно, — говорит. — А грязь оседает. Кто был ничем, тот станем всем.

— Кто был никем, господин Непрядвин… А кто был ничем, тот ничем и останется.

— Невелика поправка, — говорит. — Из грязи в князи.

— Все князи из грязи, — говорит Петр — первый. — Господь дунул в грязь, и вот мы с вами друг друга терзаем… А все дворяне из княжьих дворовых холуев, из дворни… Почитайте господина Ключевского.