— Запомни, Зотов, — он мне сказал. — Запомни…

— Ну что? Что?

— Ничего… Я тебя сделаю… И твоего алкаша…

— И ты запомни, вражина… — говорю.

Грустно. Ему бы, дураку, обрадоваться, что жилы рвать не надо, что смекалку не остановишь, что на нее монополии нет, а он уже гнилой. И передовик он был, только когда сговорил нас в цеху прибраться. А потом тараканьи бега устроил. И теперь он мне враг. Обещал — на всю жизнь.

— Поплавок ты, — я ему говорю. — На чужой волне вознесся.

— Против жизни не иди, Зотов, — отвечает. — Жизнь есть борьба.

— С кем? — спрашиваю. — Со своими?

— Устарел ты, Зотов, — говорит. — Это в ваше время — стройными рядами… Сейчас время другое — материальная заинтересованность. А уж тут кто сильней. Тут лесенка. На одном конце слабый, на другом конце…

— …Гитлер, — говорю, — Адольф на другом конце. Мысль не нова.

— Ты мне политику не шей. На уравниловку теперь никто не пойдет…

— Это верно, — говорю. — Какая уж тут уравниловка? Одному хорошо, когда всем хорошо, а другому хорошо, когда остальным плохо. Какая уж тут уравниловка?

И теперь у меня враг. Ну что ты скажешь?

И тогда я пошел к директору и рассказал идею Агрария — государственный план, зарплата от заказчика и цепь артелей, где инициатива сливается с дисциплиной и выработка растет, потому что в товариществе голова работает изобретательно.

Но эти здравые Аграриевы слова тогда услышаны не были.

Потом почти обо всем этом догадаются другие люди и назовут это «бригадный подряд». И будут платить за урожай, а не за то, сколько раз по полю проехал: А тогда поиск устремился в запретные доселе науки генетику и кибернетику в надежде, что первая сама увеличит продукт без изобретательного поведения человека на полях, а вторая — сама спроектирует общий план, без изобретательности руководителя.

И на артель внимания не обратили.

Витька Громобоев приезжал. Два дня пробыл. О Немом велел не беспокоиться. Он у Марии в колхозе работает. Новый председатель Яшка Колдун не нахвалится.

— Колдун это фамилия такая?

— Нет. Он погоду угадывает и загодя к ней готов, — сказал Громобоев и засопел, будто спит.

— Ломоносов говорил, если б знать, какая будет погода, то больше у бога просить нечего… А? Витька?

Смотрю на часы: и правда полдень. Витька всегда в полдень дрыхнет.

Ну ладно.

Но я так думаю, что мимо артели ни проехать, ни пройти. Потому, что все Кижи строят не святейшие синоды, а артели.

А потом был пикник на Оленьем пруду. На старом пруду в Измайлове.

Принесли много хорошей еды, и пришли неинтересные люди. Их собрала Кротова, старая приятельница Оли, из тех инязовцев, которые созрели для загранкомандировок.

Я не знаю, может, это были достойные люди, когда оставались наедине со своей работой, но на пикнике они были недостойные люди и занимались одним — они выламывались в стиле бомонда той страны, куда тренировались поехать.

Кротову звали Магда. И я не сразу догадался, какую роль играли молчаливая Оля и я, которого Оля зачем-то просила прийти. Пугала она меня, что ли, — смотри, старый дурак, на кого ты меня бросил, — так, что ли? Если так, то не стоит трудиться. Я не верил, что Олечка приживется у них, если до сих пор не прижилась. И я не понимал, какая роль отведена мне.

Но потом пришел веселый журналист с Дикого Запада, из прерий, и все стало на свои места. Он хорошо говорил по-русски, и через плечо у него висел кофр с записывающей снимающей техникой, которую он сразу вынул и расположил на притоптанной траве.

Все бегло заговорили на различных иноязыках, но Чарльз, так его звали, как бы оттолкнул их выпуклыми светлыми глазами и сказал:

— Хватит валять дурака.

Смотри ты, подумал я, парень-то хват…

— Хочу вам проиграть одну запись, — сказал он и кивнул на меня. — При нем можно?

Оля хотела что-то сказать, но получилось это не сразу, она слишком долго молчала.

— … Аккуратней… — сказала она. — Это мой друг.

Он ласково улыбнулся. На их языке это означало — любовник.

— Ты обалдела? — тихо спросил я.

— Он все равно так решит.

— Ну ладно, — сказал я.

Из магнитофона раздался слабый голос Чарльза из прерий. Он усилил звук.

— Вот это место… — И Чарльз из магнитофона бодро сообщил: — Во всяком случае, наши рабочие живут лучше ваших.

— А почему вы лично не пошли в рабочие? — спросил другой голос.

— Глупый вопрос… — сказал Чарльз из магнитофона. — Каждый ищет свою удачу.

— Значит, они у вас неудачники?

— Почему? У них практически есть все.

— А почему вы лично не пошли в рабочие?

И так далее. И на все соблазнительные слова журналиста с Дикого Запада из прерий второй тупо отвечал вопросом — почему вы лично не пошли в рабочие.

Все смеялись, поеживаясь. Журналист проиграл запись до конца.

— Клинический случай… Полный кретин… — сказал он. — И вы все собираетесь с этим ехать к нам?

Кротова рассмеялась:

— А кто это? Как его фамилия?

— Некий Зотов.

Кротова быстро и опасливо оглянулась на меня, потом открыла рот, но ничего не сказала.

— Геннадий Сергеевич Зотов, — сказал журналист. — Переводчик… Безмозглая скотина.

— Но-но, — сказал я.

— Это его внук… — Кротова осторожно кивнула на меня.

Тот затормозил:

— Извините… Я этого не знал.

— А все остальное вы знаете? — спросил я.

Он стал молча собирать все в кофр. А я подумал: Генка не совсем балбес. А может, он просто инфант, королевский, Клавдиин сын, позднее развитие. Ну поглядим.

Все испуганно смотрели на журналиста, будто смотрины не состоялись, жених сейчас смоется и семейство опозорено, а он вдруг сказал, выпрямившись с колен:

— Мне бы хотелось с вами поговорить.

— А мне? — спросил я.

— Неужели вы так же примитивно мыслите, как ваш внук?

— Куда мне до него! — сказал я. — Мой вопрос будет еще примитивнее: кто вы?

Он выбил трубку о камень и сунул ее в карман.

— Замечательно вас выдрессировали, — сказал он. — Ну хорошо, я журналист. Человек. Какое это имеет значение: «Кто вы?» Неужели это важно?

— Важнее нет ничего.

— Мысль от этого не меняется, — сказал он. — Или вы считаете, что она меняется оттого, кто ее произносит, извините, выскажет?

— В самую точку. Потому и спрашиваю: кто вы?

— Я вам уже ответил.

— Вы себе-то ответить боитесь, а уж мне-то…

— Я думал, что вы интеллигентный человек…

— Ну что вы! — говорю. — Мои мечты дальше выпивки не простираются.

Он мгновенно сел.

— Так бы и сказали. Вот это по-русски. — Он оглядел всех и сказал высоким фальшивым голосом: — Куда же вы?…

И все сразу стали уходить в лес, обнимая друг друга за плечи и посмеиваясь.

Остались только мы с ним, Оля и Кротова.

— Будем пить на равных?… Или вам уже нельзя? — спросил он и достал из своего кофра виски «Белая лошадь».

— А вам? — спросил я и достал из пруда бутылку «Московской».

— О! — сказал он, отвинтил от термоса две крышки — одна под другой — два стакана — и стал разливать. — Сколько? — спросил он.

— До краев.

Он налил до края и осторожно протянул мне. Потом налил себе, глядя мне в глаза.

— Ну, вздрогнем, — сказал я и выпил стакан. Он побледнел, но выпил.

— У вас разбавляют? — спросил я.

Он только помотал головой. Тогда я налил два стакана своей и, постучав ими друг о друга, один протянул ему.

— Ну, вздрогнем, — сказал я. Он вздрогнул, но стакан взял.

Через пятнадцать минут у нас состоялся проблемный разговор.

Он мне кусок своего толкования жизни, а я ему — откуда толкование пошло — Шпенглер, — он мне другой, а я ему — Ницше, Штирнер. И так далее. Чувствовал я себя препаскудно, потому что ничего нового и я ему не говорил, а только взаимное сшибание спеси у нас было.

— Блистаешь начитанностью, — сказал он и задумался. — Или я?…

— Тебе видней, — говорю.