Онуфрий. А это зачем же билет от конки, Григорий Иванович? Для коллекции?
Григорий Иванович. Храню. Надо будет там показать. Ах, вот, ну слава богу! (Читает.) Третьяковская галерея… Но какая это роскошь! Репин, например! Храм Спасителя. Театр Омон. Румянцевский музей.
Онуфрий. Ага! И у Омоши поспели побывать. Ну как?
Григорий Иванович. Онуфрий Николаевич, вы, может быть, смеетесь надо мною, а я, ей-богу, так растроган всем этим, я ведь три ночи так и не ложился! Только тем и отмечаю время, что по утрам умываюсь и пью водку, а к ночи пью ликер и Шато-Марго. И когда я умоюсь и сажусь за водку, то это я называю начать новую жизнь. Выпьем за новую жизнь!
Онуфрий. С удовольствием, Григорий Иванович. Вы мне положительно нравитесь. С вами, должно быть, здорово можно выпить? Вот многие этого не понимают, Григорий Иванович, а по моему мнению, только на третий день начинается приятное пьянство. Чтобы душа разговорилась, нужно ее подготовить, а не то чтобы сразу: на, душа, рюмку водки и разговаривай.
Григорий Иванович. Верно! Ах, как изумительно верно! Выпьем, Онуфрий Николаевич, на брудершафт!
Онуфрий. Немножко рано, но в предвидении дальнейшего… я думаю, можно ускорить естественный ход событий. Верно, Коля? Что так таращишь глаза? — не таращи, брат, не надо. Это делает тебя похожим на вареного рака.
Глуховцев. Радуюсь.
Онуфрий. Ну и радуйся, черт с тобой! Не люблю я, Коля, слюнтяев!
Григорий Иванович. Готово. Пожалуйте.
Встают и торжественно пьют на брудершафт: руку через руку, трижды целуются, сплевывают в сторону и ругаются.
Онуфрий! Друг!
Онуфрий. Григорий! Ангел!
Глуховцев (находит в углу шашку офицера и пробует ее). Это ваша?
Григорий Иванович. Это? Да. Только осторожнее, коллега, она отпущена.
Онуфрий. Оставь, Коля! Не люблю я, когда дети берут в руки что-нибудь острое.
Глуховцев. Григорий Иванович, покажите-ка приемы.
Григорий Иванович. С наслаждением, коллега. (Становится, пошатываясь, в позицию и показывает приемы.)
Онуфрий. Здорово!
Григорий Иванович (несколько запыхавшись). Я, Онуша, два приза взял: один за шашку, а другой за стрельбу из револьвера. Вот погляди-ка, брат, какие часы. Что, здорово?
Онуфрий. Здорово. Ты обо мне, Гриша, плохо не думай: у меня тоже шпага есть, — этакий толедский клинок. И когда я живу в тихом семействе, то ковыряю им в самоваре. Меня за это очень любят, Гриша, в тихих семействах.
Глуховцев. А вы где познакомились с Ольгой Николаевной?
Григорий Иванович. С какой Николаевной? Ах, да, с Оленькой-то? Да у Омона, коллега! Они там с мамашей вчера прогуливались. Какой букет роскошных женщин! Какой свет! Какое общество! Но только вчера я был немного выпивши… Постой, был я вчера у цыган или нет? Вот история. Не то третьего дня… Все, брат, перепуталось. Вчера, вчера! Ах, как они поют. Онуша!
Онуфрий. Не нравится мне эта мамаша, чтоб ей трижды лопнуть.
Григорий Иванович (убежденно). Дрянь! И не говори, Онуша, ужаснейшая дрянь. А девчоночка хорошенькая и совсем на это не похожа. Даже жалко!
Глуховцев. Жалко?
Онуфрий. Жалость, дети мои, вредное чувство. Так сказал Заратустра.
Григорий Иванович. Верно! А кто это Заратустра?
Глуховцев. Мудрец.
Григорий Иванович. Люблю мудрецов! (Наклоняясь, почти шепотом.) Вот скажите мне, коллеги, предложу я вам один очень важный вопрос для существования человека: есть бог или нет? У нас в полку говорят…
Короткий стук в дверь; входят Евдокия Антоновна с Ольгой Николаевной.
Евдокия Антоновна (задыхаясь). Вот и мы! Она у подруги была, на минутку за нотами забежала. Оленька, мой друг, ты со всеми знакома?
Ольга Николаевна (из передней). Дайте хоть раздеться, мамаша.
Григорий Иванович (устремляясь в переднюю). Оленька, дружок, ты что же это вздумала? Какая чудачка! Испугалась, а? Ну, ничего, ничего, раздевайся. Пойдем поскорее, я тебе покажу, — тут такой, брат, славный народ! Позвольте представить, господа: Оленька.
Ольга Николаевна, не ожидавшая встретить ни Глуховцева, ни Онуфрия, испуганно делает шаг назад. Студенты молча здороваются, и Глуховцев целует руку.
Ольга Николаевна. Я и не знала, что вы у нас. Мамаша, отчего же вы мне ничего не сказали?
Евдокия Антоновна. Ах, Оля! Я хотела тебе приготовить маленький сюрприз.
Григорий Иванович. Я безумно счастлив: такой свет! Такое общество! Господа, на середину стол! Да прибодритесь, мамаша! Чего там! Тут такое воодушевление, такой восторг!
Онуфрий. Бутылки надо снять, а то побьются.
Григорий Иванович. Хорошо бы самоварчик, мамаша! Для полноты картины! Ты выпьешь чайку, Онуша? С ромом, а? Так хорошо, прозябши!
Евдокия Антоновна. Ах, какой очаровательный характер! Сейчас будет и самовар. (Выходит.)
Григорий Иванович и Онуфрий приготовляют стол; Ольга Николаевна и Глуховцев стоят у двери в прихожую.
Глуховцев (к Ольге Николаевне). Вы зачем сюда пришли?
Ольга Николаевна (умоляюще). Коля! Боже мой, ты пьян?
Глуховцев. Вы зачем сюда пришли?
Ольга Николаевна. А вы зачем пришли сюда, Коля? Я боюсь вас.
Глуховцев. Чтоб видеть вас-ведь я же влюблен. Вы помните Воробьевы горы?
Ольга Николаевна. Не мучай меня! Ведь я от него убежала, Коля, я не хотела.
Глуховцев. А потом прибежала? Захотела?
Григорий Иванович. Готово! Пожалуйте! Нет, нет, Онуша, ты возле меня, я с тобой не расстанусь. А ты, Оленька, сюда, по левую руку… Что, озябла, дружок? Ручки-то у тебя какие холодные! Ничего, брат, выпьешь, и сейчас все пройдет. Боже мой, какая роскошь!
Онуфрий. Да, совсем как в лучших домах.
Глуховцев. Ты про какие дома говоришь, Онуфрий?
Онуфрий. Ах, Коля, боюсь — вреден тебе коньяк: говорил — не надо пить из стакана.
Глуховцев (громко). Ты про какие дома говоришь? Я тебя спрашиваю.
Ольга Николаевна. Дайте мне конфет, Онуфрий Николаевич.
Глуховцев. Передай, Онуфрий! Ольга Николаевна очень любит сладкое!
Григорий Иванович. Все девицы любят сладкое. Кушай, Оленька, кушай конфет хватит, а не хватит, так еще возьмем. В Москве удивительные конфеты, Онуша, я уже взял пять фунтов, чтобы домой отвезти, да, кажется, у цыган позабыл.
Евдокия Антоновна (входя). Вот и самовар несут. (Обиженно.) А мне местечка не оставили: нехорошо, молодые люди, нужно старость уважать.
Григорий Иванович. Мамаша, да что вы! Как можно без вас! Подвиньтесь немного, коллега.
Евдокия Антоновна. Какое приятное соседство, господин Глуховцев.
Ольга Николаевна (тихо). Григорий Иванович, дайте, пожалуйста, ей рюмку коньяку, она очень озябла. На дворе такая слякоть.
Григорий Иванович. Ну, конечно. Мамаша! Коньячку! Фин-шампань!
Глуховцев. Говорят, что в обществе шептаться неприлично!
Онуфрий. Ах, Коля, как ты тонко изучил хороший тон: советую тебе купить лаковые ботинки и открыть танцкласс.
Евдокия Антоновна. Господин Глуховцев совсем не похож на учителя танцев: учителя танцев всегда такие веселые, такие элегантные, а господин Глуховцев очень, очень мрачный юноша.
Григорий Иванович. Мрачность? Какая мрачность? Тут такое воодушевление, мамаша, душа разговаривает с душою, и в небесах поют птицы. Вам, мамаша, нужно гордиться, что вы в такой компании, где царствует свет разума и млеко просвещения! (Со слезой.) Мамаша, ты чувствуешь, что это называется тужурка, студенческая тужурка! За твое здоровье, Онуша! Давай поцелуемся!
