Подходит, покачиваясь, Онуфрий.
Онуфрий. Вы тут? Милые мои дети! Простите, что я вмешиваюсь в ваше блаженство, но любовь к людям не дает мне покою. Я уже заметил, когда мы шли сюда, и вообще еще раньше заметил, что вы, дети мои, самим провидением при-у-го-тованы, то есть приготовлены, вы понимаете?
Глуховцев. Не трудись объяснять, понимаем.
Онуфрий. И я, как старший, как духовный отец…
Глуховцев. Духовная мать.
Онуфрий. Нет, именно духовный отец. Я прошу тебя, женщина, как бы тебя ни звали, люби моего Колю. Это такая душа, это такая душа… (Всхлипывает.) И когда вы женитесь и образуете тихое семейство, я навсегда поселюсь у вас. Ты меня не выгонишь, Коля, как этот адвокат?
Глуховцев. Живи, Онуфрий, чего уж там.
Онуфрий (целует его). Я всегда верил в твое благородство, Коля. Мне бы только ящик с книгами распаковать, а то вот уж два года вожу я его из одного тихого семейства в другое тихое семейство. Из одного тихого семейства в другое тихое семейство. А вас, прелестная незнакомка, я могу поцеловать? Как отец. Коля, мой поцелуй чист, как дыхание ребенка.
Глуховцев. Да, только такого, который не меньше года пролежал в спирту.
Ольга Николаевна. Я с удовольствием поцелую вас, Онуфрий Николаевич. (Целует его.)
Глуховцев. Ты на луну лучше посмотри.
Онуфрий. Которая? Вот эта? Какая зеленая. Господа, луна взошла, и притом, заметно, в нетрезвом виде.
Блохин (поет).
И ночь, и любовь, и луна,
И темный развесистый сад…
(Забирается куда-то в непролазную глушь и обрывает.) Кто знает из вас этот романс?
Мишка. Сережа, не форси и не злоупотребляй. Сорвешь голос — как же Вагнера петь будешь?
Зинаида Васильевна. А вы были на «Зигфриде», Михаил Иванович?
Мишка. Присутствовал.
Собираются к краю обрыва в лунный свет. Несколько затихают, очарованные.
Блохин. Мне кажется, что я рас…растворяюсь в лунном свете, что я таю, что меня уж нет. Господа, скажите мне под честным словом: существует Блохин или нет?
Мишка. Какое торжество! Возрадовались небо и земля. Что сегодня праздник, что ли?
Архангельский. Завтра воскресенье. Слыхал, ко всенощной звонили?
Онуфрий. Врешь, отец-дьякон. Сегодня воскресенье. Почему воскресенье должно быть завтра, если оно сегодня? Миша, скажи отцу-дьякону, что ихний календарь — мещанство.
Анна Ивановна. Тишина какая. Вы здесь, Андрей Васильевич?
Физик. По-видимому, здесь.
Анна Ивановна. Подойдите сюда, отсюда виднее.
Глуховцев (тихо). Оль-Оль, ты любишь меня?
Ольга Николаевна. Люблю. А ты?
Глуховцев. Люблю.
Онуфрий. Вот я в тихом семействе. Тихий месяц, тихи звезды, тиха вся земля.
Блохин. Смотри, выгонят.
Онуфрий (грустно). Не смейтесь, дети мои, над несчастным Онуфрием. Ему грустно. Люди гонят его, как пророка, и даже побивают камнями; но он верит: есть в мире тишина. Иначе как бы могли судить у мирового за нарушение тишины и порядка!
Мишка. Торжество! Но, однако же, пойдем допивать пиво, Онуфрий.
Онуфрий. Пиво? С удовольствием, Миша. Но мне кажется, что я уже выпил все пиво.
Мишка. Я спрятал две бутылки. Пойдем! От этого торжества меня под сердцем сосать начинает.
Онуфрий. Под сердцем? Ах, Миша, Миша! Коротка наша жизнь. Извини меня, Миша, но, кажется, я наступил тебе на мозоль.
Блохин. Ты опять, Онуфрий, извиняться начинаешь. Ночевать тебе в участке.
Зинаида Васильевна. Вам грустно, Михаил Иванович?
Мишка. Да, взгрустнулось. Пива мало взяли.
Зинаида Васильевна. Пиво?.. В такую ночь?..
Анна Ивановна. Холодно! Холодно становится. У кого моя кофточка, господа? Да и собираться надо, — пока дойдем.
Уходят на полянку. У обрыва остаются только Глуховцев и Ольга Николаевна. Стоят, крепко обнявшись.
Ольга Николаевна (тихо). Увидят, Коля.
Глуховцев. Пусть.
На полянке громкий разговор.
Мишка. Домой? Домо-о-ой? Кто говорит: домой? Это вы, Анна Ивановна?
Онуфрий. Ложное представление о несуществующих предметах. Дома никакого нет. Дом — это пятиэтажный предрассудок.
Блохин. К…конечно, к…какой там дом. Мы еще костер будем разводить.
Мишка. Верно, брат Сережа. Костер.
Физик. А я желаю наблюдать восход солнца.
Онуфрий. Я буду прыгать через костер, как летучая рыба. Физик, скажи-ка: бублик.
Анна Ивановна. Не надо, не говорите, Андрей Васильевич!
Физик. Нет, скажу. (Подумавши.) Булбик.
Онуфрий. Верно, Физик. Значит, и ты можешь прыгать через костер. Все будем прыгать.
Архангельский. Костер нельзя, братцы!
Мишка. Можно! Можно, отец-дьякон! Что ты, Блоху нашу заморозить хочешь? Видишь, она в одной рубашке.
Зинаида Васильевна. Костер, костер! Кто идет со мной сучья собирать?
Архангельский. Ну и влетит же вам.
Онуфрий. Если ты будешь ерепениться, отец-дьякон, то мы тебя на костре зажарим. И у нас будет постная закуска.
Мишка. Чего там. Айда за сучьями. (Запевает.)
Из страны, страны далекой,
С Волги-матушки широкой,
Ради славного житья…
Студенты (поют, удаляясь).
Ради вольности веселой
Собралися мы сюда.
Вспомним горы, вспомним долы,
Наши нивы, наши села.
И в стране, в стране чужой
Мы пируем пир веселый
И за родину мы пьем…
Мы пируем…
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Тверской бульвар. Время к вечеру. Играет военный оркестр. В стороне от главной аллеи, на которой тесной толпою движутся гуляющие, на одной из боковых дорожек сидят на скамейке Ольга Николаевна, Глуховцев, Мишка, Онуфрий и Блохин. Изредка по одному, по двое проходят гуляющие. В стороне прохаживается постовой городовой в сером кителе. Звуки оркестра, играющего вальс «Клико», «Тореадора и Андалузку», вальс «Ожидание» и др., доносятся откуда-то слева.
Мишка. Так-то, Онуша.
Онуфрий. Так-то, Миша.
Мишка. Я не могу с Блохиным сидеть: на меня все смотрят. Что это, говорят, у Михаила Ивановича такое неприличное знакомство?
Онуфрий. Ты что же это, Сережа, в мундире? На бал куда-нибудь собрался?
Блохин (одетый в парадный, сильно потрепанный мундир). Пошли к черту! Сегодня три рубля на толкучке дал.
Онуфрий. Ну? Недорого.
Блохин. Н…насилу уступил. Просил пять. Г…говорит, что шитья одного на пятнадцать рублей.
Мишка. Покажи-ка!
Он и Онуфрий с интересом рассматривают мундир, пробуют пальцами материю.
Ничего, здорово только молью поедено.
Онуфрий. И великоват немножко. Ну, да ты, Сережа, подрастешь.
Молчание.
Блохин. Ты что это, Коля, так загрустил?
Глуховцев. Так, ничего.
