– Как? Здесь нигде нет телефонов!

– Быстро беги в мою машину и вытащи из-под сиденья аптечку! – Доминик подтолкнул ее к фургону, а сам взбежал на крыльцо.

Стараясь не поддаваться панике, он вспоминал, чему его учили в институте. Кажется, в таких случаях единственный способ сохранить жизнь – это сделать трахеотомию. Операция сложная, тем более в полевых условиях, и велика вероятность неудачи, но, когда выбора нет...

И Доминик принял решение. Увидев отчаяние в глазах матери и несчастного малыша, который вот-вот должен был задохнуться, он неожиданно обрел спокойствие. Собрав все свое хладнокровие и уняв дрожь в руках, он вытащил тонкий нож, который всегда носил с собой, – как будто в предчувствии подобной ситуации. При виде лезвия Николь закрыла лицо ладонями и замерла. К счастью, в этот момент вернулась Энн, держа в руке довольно большую сумку с красным крестом.

– Вот, держи.

– Отлично. А теперь иди сюда и помоги мне. Достань пластырь, бинт и держи наготове ножницы. А эту трубку подашь, когда я скажу.

– Что ты собираешься... – Она умолкла на полуслове. В расширенных глазах воцарился ужас, но внешнее спокойствие Доминика подействовало на нее.

Он взял маленькое, полумертвое тельце и, призвав на помощь силы небесные, проколол тонкую шейку.

– Трубку, – потребовал Доминик, протягивая руку. Он вставил трубочку в разрез, и малыш вроде бы задышал снова. – Пластырь. Длинные куски. Теперь бинт.

Энн механически кромсала белую липкую ленту, стараясь не думать, что сейчас в их руках находится жизнь маленького человечка. По виду Доминика нельзя было понять, какие чувства его обуревают, и только потемневшие глаза выдавали тревогу. Он забинтовал мальчику шею и замер в ожидании.

Потянулись томительные секунды. Но вот Хуан шевельнулся, веки его затрепетали. Дыхание малыша восстановилось. Теперь надо было как можно скорее вызвать «скорую помощь», иначе их усилия окажутся напрасными.

Доминик выбежал под дождь, вскочил в автомобиль и нажал на газ. Как ни страшно было ему оставлять женщин одних, выбора у него не оставалось. Через полчаса он уже был на бензоколонке и звонил в «скорую»...

Мать с малышом увезли в больницу «Сен-Круа». Перед отъездом врач сказал все еще бледной Николь, что с ее сыном скорее всего все будет в порядке.

Доминик закрыл глаза и прислонился к стене. Теперь он заметил, что руки его дрожат, но ему было уже все равно. Только что они с Энн сделали великое дело: спасли малыша от смерти. Пережитый ужас объединил их: молодые люди устало переглянулись и обнялись, крепко прижимаясь друг к другу.

Доминик и Энн доехали до больницы «Сен-Круа» каждый на своей машине и сразу же направились в комнату ожидания. Там они обнаружили Николь, глаза которой были красными от слез, но она держалась молодцом. Все трое обнялись.

– Что говорят врачи? – сразу же спросил Доминик.

– Говорят, что опасность миновала. Это действительно круп. Хуану вкололи антибиотики и подключили к аппарату искусственного дыхания. – Николь подняла измученное лицо. – Я даже не знаю, как вас благодарить, месье Бертье, и вас, мадемуазель Энн. Если бы не вы... – Подступившие к горлу слезы не дали ей договорить.

Энн снова обняла ее и принялась утешать. В это время появился врач и сообщил, что малыш проведет еще несколько дней в отделении интенсивной терапии и мать может находиться при нем.

– Сестра Женевьева проводит вас к нему, – сказал врач.

Подошла молодая медсестра, взяла Николь под руку и повела по коридору, что-то ласково приговаривая. Энн и Доминик решили подождать и переговорить с врачом более обстоятельно насчет лекарств, а также оплаты медицинского обслуживания. Они сомневались, что у Николь и ее сына есть страховые полисы.

В это время с улицы донесся рев сирены, и через несколько мгновений в приемный покой вкатили тележку с безжизненным телом.

– Жертва аварии, в десятую травму! – крикнул дежурный врач санитарам, которые везли пострадавшего.

Энн не разглядела лица больного, но по виду окровавленной простыни догадалась о серьезности увечий.

Доминик ушел звонить месье Ладюри и обещал скоро вернуться. В ожидании врача она присели на кожаный диванчик. Вернувшись, Доминик обнял ее за плечи, и она прижалась к нему, чувствуя себя необыкновенно спокойно рядом с ним.

– Месье Ладюри не было на месте. Он поехал на встречу с Габриель.

– С ней все в порядке?

– Франсуаз не знает. Она сказала, что месье Ладюри очень торопился. Я объяснил, что мы в больнице, и она обещала передать, когда он вернется.

Вокруг тоже сидели люди и ждали вестей о своих близких. Некоторые держались за руки, многие с трудом сдерживали слезы.

– Ты, наверное, на работе в полиции ко многому привык, – задумчиво произнесла Энн.

– Да уж, я достаточно насмотрелся всякого. Честное слово, ловить негодяев и сажать их за решетку гораздо проще, чем смириться со страданиями людей и с несправедливостью, – мрачно произнес Доминик. – Когда все хорошо, жить легко.

Она вздохнула. Привыкнув жить в мире красивых платьев и изящных людей, Энн позволили себе забыть, что у жизни есть и другое лицо.

– Я слышала, что у многих полицейских неудачно складывается семейная жизнь. Понятно, почему это происходит.

– Так оно и есть. Счастливые браки среди полицейских редки. Но у меня есть друзья, которые давно бы сошли с ума, если бы не поддержка их жен и детей. Однако большинство не выдерживают напряжения и расходятся. Это очень тяжело.

– А что ты делал, чтобы снять напряжение? – спросила Энн, заглядывая в потемневшее лицо бывшего полицейского.

– Садился на мотоцикл и гонял по горным дорогам, пока мозги не прочистятся. Потом возвращался домой, принимал душ, надевал форму и снова шел на работу.

– А почему ты уволился?. – робко поинтересовалась она.

Доминик нахмурился. Ему было больно и неприятно вспоминать о тяжелом разговоре с начальником полиции.

– Потому что хотел до конца оставаться честным. Если ты стоишь на защите закона, то должен защищать его до конца, невзирая на лица. Я не приемлю двойного стандарта. Но мне предложили одно из двух: переменить или убеждения, или место работы. Выбор был очевиден.

– Но ведь твое призвание – фотография. Я видела твое лицо, когда ты снимал на винодельне, такое выражение бывает только у настоящих художников. Уж поверь мне! Когда ты начал снимать?

– В детстве. Когда поступил в Высшую медицинскую школу, об увлечении пришлось забыть. Я считался довольно прилежным, подающим надежды студентом, но неожиданно разочаровался в выбранной профессии, и меня потянуло в совсем противоположную сторону. Я пошел в армию, и там, как ни странно, снова занялся тем, что, как оказалось, было моим призванием. Мне предложили делать фотоотчеты о торжественных мероприятиях, награждениях отличившихся военных и тому подобном. А потом я решил, что людям гораздо интереснее знать, что по-настоящему творится в армии, и... и мне пришлось уволиться.

– Понятно, – прошептала Энн. Она не переставала восхищаться человеком, который пожертвовал карьерой из-за своих жизненных принципов. – А какие у тебя планы на будущее? Чем собираешь заниматься?

– Не знаю. Пока проект «Ладюри-ретро» не закрыли, поработаю в нем. А затем возьму денежки и махну куда-нибудь на край света. Снимать девственные леса Амазонки, например. – Он рассмеялся, но сразу же снова стал серьезным. – И еще мне нужно разобраться с тобой.

– Со мной? – переспросила Энн, чувствуя, что щеки заливает краска смущения. – А что со мной не так?

– С тобой-то все так. Ты ни в чем и ни в ком не нуждаешься, у тебя все под контролем. А вот мне кое-чего не хватает.

– Чего же именно? – спросила она и затаила дыхание. Взгляды их встретились, но ни один не решился выразить словами то, что поняли оба.

– Мне нужно...

– Доминик! Энн! Вы видели ее? С ней все в порядке?

Бернар Ладюри ворвался в комнату ожидания. Вид он имел крайне встревоженный, глаза беспокойно бегали, галстук съехал набок.