Яков глядел на него во все глаза и не очень ему верил. Не верил он не тому, что он выгородил других: этого никто в камере не принял за чистую монету,- а тому, что он ни в чем не виноват и все вмененное ему в вину выдумано: что-нибудь да было, о чем он говорить не хочет. Но он, слава богу, не сказал этого - иначе бы восстановил против себя всю камеру. Тот, что только что оговорил себя, уловил однако в нем некое противостояние: чувства его были обострены до предела, он словно телом чувствовал к себе недоверие. Это шло у него с допросов, на которых следователи именно тем и брали верх: что ни одного слова заключенных не брали на веру или же умело инсценировали это: это была годами наработанная практика.
- Что-то не так? - громко, во всеуслышание спросил он.- Не так сказал что? - и пригляделся к новенькому, который только очнулся от непродолжительного тяжкого сна, не сразу понял, где он, а когда вспомнил, ужас минувшей ночи раздавил его и он не захотел вставать - в приступе несвойственного ему малодушия.
- Это новенький,- сказали самооговорщику.- Полковник.
- Это я вижу. В погонах разбираюсь,- отвечал тот, разглядывая Якова с особым, идущим с воли, любопытством.- Я вас, кажется, видел где-то,- с учтивостью сказал он, что не означало, что Яков ему нравится.- Не могу вспомнить где. Мне здесь всю память отшибло.
- На лекции, наверно,- неохотно пробурчал Яков, не желая говорить с ним.
- Верно! - живо откликнулся тот.- А вы-то что тут делаете?! Вас в последнюю очередь сажать надо. Я его доклад слушал,- пояснил он остальным.-Другого такого лектора нет. Говорил про победу мировой революции так, что не хочешь, да заслушаешься. Как в двадцатые годы.
- Во второй раз уже сидит,- деликатно поправили его: чтоб не решал сплеча. Тот не поверил:
- Анархист, что ль? У нас был один недавно - с двадцатого года сидит. Сейчас новое дело завели: старый срок кончился - так снова на Лубянку определили.
- Я в Шанхае сидел,- вынужден был сказать Яков - во избежание дальнейших кривотолков.- Анархистов среди полковников я что-то не видел.
- Час от часу не легче! - удивился тот.- Разведка? Так вас давно всех пересажали - не слышал, чтоб новые аресты были. Я ведь тоже свой, армейский,- доверился он.- Только мундир дома оставил: все равно срывать погоны придется. Что вы натворили хоть? На лекции что-нибудь не так сказали? На вас это не похоже.
- Ничего он не сделал и не сказал - я по его глазам вижу,- одернул его сосед.- Почему мы всегда про других думаем, что они что-нибудь да натворили? Это у нас в крови, у русских. Что я здесь видел - так это когда анекдот слушали и не донесли об этом. Даже самих анекдотчиков не видел. Небось, всякий раз стукачи рассказывали.
- Не знаю, что мне хотят всучить,- сумрачно сказал Яков: ему невмоготу было все это слушать.- Но что бы ни было, я ничего подписывать не буду.
Это был выпад против бывшего сослуживца, который не только смалодушничал, но еще и позорил армию тем, что открыто в этом признавался.
- А что это изменит?! - живо возразил тот, чувствуя себя задетым.- Все равно осудят и посадят. А то и расстреляют: что не сотрудничаешь со следствием!..
Яков смолчал, но по его мрачному виду можно было судить, что эти доводы его не убедили. Зато переменился в лице тот, что с ним спорил.
- А я вот подписал.- До него только теперь дошло значение того, что он сделал этой ночью.- Все подмахнул, как сучка последняя,- и пошел к нарам.-Спать буду. Не моя очередь? Отдам за нее завтрак. Есть не буду: не то настроение...- и улегся на нарах, прикрывая глаза и нос рукою: чтоб не мешали скудный электрический свет и вонь от стоящей в углу параши...
Следователю было лет тридцать, из молодых да ранних: он был уже в чине капитана - стало быть, преуспевал на своем поприще. Он был невнимателен и порывист в движениях: торопился закончить одно дело и перейти к следующему они были для него все на одно лицо, сшиты по одной мерке. Истина его не интересовала: он углублялся в лежащую перед ним папку в поисках опоры, с помощью которой нужно было перевернуть землю под ногами заключенного: здесь это удавалось чаще, чем некогда Архимеду. "Шалопай",- грустно заключил Яков, любивший давать людям определения.
- Ваш отец был раввин? - спросил для начала тот: шел издалека и готовил почву для решающего натиска.
- Раввин.- Яков поглядел на него исподлобья: этот пункт всегда был его слабым местом.- Я сообщал об этом в партийных анкетах.- Происхождение не украшало его, но и не особенно порочило, зато сокрытие его влекло за собой незамедлительное исключение из партии.- До шестнадцатого года,- чуть виновато прибавил он: будто то, что было до революции, было не столь важно, как после нее.
Следователь уловил эту нотку, насторожился:
- А потом что, бросил?
- Умер в этом году...
Капитан впервые взглянул на него в упор. В его глазах была пренебрежительность и издевка. То, что Яков сидел перед ним в мундире с погонами, нисколько не располагало к нему следователя - напротив раздражало его еще больше. Яков вспомнил о подспудной вражде, всегда существовавшей у них с "соседями", и пожалел, что так вырядился: лыжный костюм был и вправду уместнее.
- Поверим в этот раз,- врастяжку сказал тот, будто делал великое одолжение.- Проверять не буду. Врать по такому поводу не станете. Но это мелочи. Ты, говорят, был в "рабочей оппозиции"? - и поглядел внушительно.-Отец у тебя раввин, а тебя в эту компанию потянуло? Голосовал за них на съезде?.. Мы потом выяснили, что эта рабочая оппозиция была связана с иностранными разведками. Может, тебя тогда уже завербовали?
Это было серьезнее. Яков пропустил мимо ушей нелепый навет относительно вербовки, но и без нее имевший место в действительности факт мог сыграть с ним злую шутку. В двадцатом году в его голосовании не было ничего предосудительного, позже, во время чисток поздних двадцатых, оно рассматривалось заново и уже иначе: в свете происшедших затем событий. Он получил тогда за него "на вид" - без внесения в учетную карточку, но, как оказалось, с занесением в другие, более опасные, списки.
- В двадцать восьмом году этот вопрос уже разбирался,- вкрадчиво сказал он: чувствуя здесь свою уязвимость.- Я дал исчерпывающие показания и изложил все на бумаге.
- Это я знаю,- согласился он: читал, видимо, покаянное заявление Якова.- Там много всего: и связи, и кто был во фракции. До войны тебя бы за это запросто расстреляли. А где ты был в это время?
- В Шанхае,- гордо отвечал Яков: это был славный период его жизни, и он намеревался сделать его главной линией обороны. Но и здесь он попал впросак - все оказалось иначе.
- Вот,- назидательно протянул следователь: он все еще вел себя запанибрата и, хоть и "тыкал", что было не очень прилично, учитывая разницу в их возрасте, но глядел миролюбиво и снисходительно - это была первая ступень допроса, прощупывание арестованного, и он не выходил из роли беззлобного наблюдателя.- Думал сбежать от нас туда?.. Мы как раз о Шанхае с тобой говорить и будем. Непонятно нам - и мне вот тоже - как это ты три года там в тюрьме прожил и назад целым вернулся? Не завербовали тебя там, часом? Или ты туда уже двойным агентом отправился?..
На этот раз подозрение в вербовке возымело свое действие: кровь отлила от лица Якова, потом прилила вдвое. Он был взбешен и метнул яростный взгляд на обидчика.
- Это же все голословные обвинения! - проговорил он прерывающимся голосом.- Нужны доказательства...- и примолк: у него перехватило дыхание.
Следователь все увидел и услышал: и ярость во взгляде, и злобную дробность дыхания. Он не любил таких субъектов и считал их полоумными. Самому ему было совершенно ясно, что против лома нет приема и что если советская власть говорит тебе, что ты шпион и вредитель, надо с ней соглашаться - все равно настоит на своем и тебя сломит. Людей, легко подписывающих самые чудовищные обвинения, он едва ли не уважал: так любят в России тех, кто, не дорожа положением, репутацией и самой своей жизнью, с легкостью мечет на орла и решку. Сейчас он вздохнул, встал, снял с себя ремни портупеи, повесил их на спинку стула. В комнате было жарко, он расстегнулся, но дело было не в этом: он повесил их с особой аккуратностью и с оглядкой на заключенного: пугливые в таких случаях вздрагивали, боясь экзекуции. Яков и бровью не повел: в бешенстве он не чувствовал боли и побоев не боялся. Наблюдательный капитан разглядел и это, помешкал, снова перевесил ремни - уже проще и как бы опровергая недавний замысел. С Яковом надо было вести иную войну, давить его морально, а не физически. Следователь умел и это, но это было ему в тягость: он и вправду был шалопай и хотел скорее сбыть дело с рук: за это его, собственно, и ценили.
