Не все так легко переменились и вывернулись наизнанку. В школе сына обе его классные руководительницы: младших и затем средних классов - потеряли отцов в сходных обстоятельствах и только лучше стали к нему относиться. Мать его лучшего приятеля-соседа чуть ли не на второй день после ареста отца прибежала в школу, чтоб "предупредить" учителей, на что ей возразили: "А при чем тут школа и ребенок?" Та ушла в замешательстве, а они впоследствии презрительно рассказали о ее визите Дусе: та ведь и в школу вместо Рене ходила. Дуся в свою очередь любила вспоминать об этом эпизоде, и он стал одной из ярких страниц в ее постоянно пополняющейся летописи. Поскольку наши несчастья часто измеряются ущербом, который они наносят детям, школьная поддержка была далеко не лишней.

В институте стало совсем худо. На второй или третий день после ареста Якова Рене вызвали в первый отдел и спросили ее о "связях" с мужем. Она сказала, что считает, что произошла ошибка,- ее прервали: "Это учреждение не ошибается". Она воспользовалась случаем и пожаловалась на то, что ей не дают ходу в клинике. "Но вам же дали защититься ",- возразили ей: видимо, сожалея больше всего об этом. В клинике с ней давно не церемонились. Денег не было, она решила форсировать ход событий: ей нечего было терять - и пришла к Дамиру, к которому испытывала если не человеческое, то профессиональное уважение, спросила его, может ли она рассчитывать на повышение. "Никогда, пока я здесь!"- был немедленный ответ профессора: видно, она сильно насолила ему в прошлом - он, как и все они, был злопамятен. Василенко по-прежнему стоял в стороне - только ободрял ее научную деятельность и все спрашивал, как она движется. У нее к этому времени (при должности ординатора!) была утвержденная Ученым советом института тема докторской диссертации о влиянии головного мозга на деятельность сердца в различных болезненных состояниях, и она собирала материал в неврологической и психиатрической клиниках. Из-за нее-то она и не уходила из института: научная работа притягивает и привязывает к себе сильнее всякого наркотика.

- Позвольте, Владимир Харитоньевич! - не выдержала она как-то.- Вы знаете мое теперешнее положение, я получаю нищенские деньги - как вы мыслите продолжение работы, которая вас так интересует?!

- А вы работайте.

- Но я не могу!

- А вы все-таки работайте...

Трудно передать, какую злость она тогда испытала. Профессор был не в состоянии ей помочь, и поскольку мало кто из сильных мира сего способен признать свое бессилие, то они и отвечают в таких случаях подобными фразами. Ей же, в ее безвыходном положении, показалось, что в нем говорит профессорское безразличие, соединенное с видимостью участия. Да так оно в сущности и было. Ему бы развести руками и сказать, что он ничего не может поделать, но он повел себя с ней не как cо своей ровней, а как с второразрядной подчиненной - они, в конечном итоге, все были одинаковы. Она махнула на все рукой и решила уйти из клиники.

6

А Яков в это время сидел на Лубянке и ждал вызова к следователю.

Камера была переполнена людьми, одетыми кто во что: какими их взяли из дома, с поезда или по пути на службу. Яков вошел сюда с выданной ему миской и ложкой. Он был мрачен и не расположен говорить с кем-либо: подозревал, что попал в компанию врагов и предателей Родины, и только мельком оглядел тех, кто обступил его - это были самые любопытные.

- Здравия желаю! - приветствовал его один из них: видимо старожил камеры, который был тут за принимающего и разводящего.- Вас что, прямо с маневров взяли?

- Отчего вы так решили? - неприветливо спросил Яков: он не любил фамильярностей, но еще больше его задело то, что его появление было принято как естественное: будто его давно тут ждали.

- Вы при параде. Или думаете, что так к вам лучше будут относиться?

Он попал в точку. Яков именно так и думал - потому и отправился из дома в мундире с погонами: при желании можно было, конечно, найти что-нибудь проще и практичнее - вроде лыжного костюма и фуфайки под ним, в которых он бегал по утрам вокруг дома. Но конечно же он не сказал этого вслух - только оглядел камеру:

- Где мне расположиться? Я бы хотел поспать немного.

Дело было ранним утром, всю ночь его продержали в служебных помещениях Лубянки, где обмеряли, фотографировали, снимали отпечатки пальцев и занимались прочей рутиной, которая из свободного человека делает арестанта,-ему было не до разговоров.

- Будете спать?

- А почему нет?

Старожил восхитился: он хоть и насмешничал, но на деле опекал новеньких и помогал им освоиться - это было проявление тюремной солидарности.

- Это класс. Никто в первые часы не спит. Ребята, подвиньтесь,-попросил он двух-трех человек, проснувшихся после прихода новичка и поднявших спросонок головы.- Вы не в первый раз в таких местах?

Яков хотел смолчать, но язык его развязался сам собою:

- Был однажды. В камере-одиночке.- Он почувствовал, что этим верней всего завоюет уважение сокамерников. Так оно и вышло.

- Вы подумайте! А на вас глядючи не скажешь. И где же лучше, на ваш взгляд?

- Во всем есть свои плюсы и минусы,- и стал устраиваться на освобожденной для него подстилке.

- Слыхал, Иван? - отнесся тот к стоявшему рядом.- А мы с тобой только и знаем что жаловаться... Сказали бы еще, что на воле нового, и мы бы оставили вас в покое. Здесь же ни газет ни радио.

- В Китае готовятся провозгласить социалистическую республику,- сказал Яков. При всех жизненных катаклизмах он не забывал главного и продолжал следить за событиями в мире и в Китае в особенности.- Наши взяли Нанкин.

- Наши взяли Нанкин,- эхом и как нечто странное, несозвучное их нынешним обстоятельствам, повторил тот.- Но это не совсем то. Поближе к нам нет чего-нибудь? Чтоб нам было интересно?

Яков не отвечал: не излагать же ему последнюю внутриэкономическую сводку Партигула, а другой, до того молчавший, сказал:

- Что у нас может произойти? Что пристал к человеку,- и предупредил Якова: - К завтраку надо будет встать. Во второй раз обносить не станут: надо будет с миской у двери стоять.

- Во сколько он? - спросил Яков.

- В семь.

- Я проснусь.

- Не проснетесь, разбудим,- пообещал он, а старожил снова удивился:

- Гляди, вправду заснул! - И верно: Яков, который в первую минуту лишь притворялся спящим, во вторую захрапел самым натуральным образом, так что у соседей сжалось сердце: пришел храпун да еще в звездочках.- Бесчувственный какой. Молодец, да и только,- искренне похвалил он. На самом же деле это было, конечно, не бесчувствие и не завидная выдержка - просто Яков был измучен событиями ночи и ему нужно было на время забыться, чтоб прийти в себя и опомниться...

Утром его никто не будил - он проснулся сам: загремела дверь, и в камеру после ночного допроса ввели еще одного ее обитателя. Его тут же обступили.

- Ну как, Савельич? Как он с тобой сегодня? Что так долго?

- Долго, зато в последний раз! - Тот, кого звали Савельичем, огляделся по сторонам с напускной и измученной лихостью, словно приглашая всех в свидетели и сообщники происходящего.- Потому что под всем сегодня подписался! И что шпионил в войну, и с иностранной разведкой связь поддерживал! Под всем, ребятушки!

- Там только против тебя материал был? - спросил кто-то недоверчивый.

- Исключительно! - не совсем убедительно заверил его тот.- Мы так с ним договорились. Подпишу, говорю, если вы тех двоих из-под удара выведете можете оставить, говорю, покойника: ему ничто уже не повредит. А он мне: эти мне тоже нужны. Ну как хочешь, говорю,- мне все одно: я хоть сегодня в петлю, сыт всем по горло! Ладно, говорит, на тех у меня от других показания есть - подписывай...

Несмотря на наигранную удаль и улыбку, которой он словно приглашал посмеяться над своими злоключениями, все после его слов притихли и понурились: их ждала та же участь.

- Что приуныли?! - подзадорил он их.- Держи нос по ветру! Теперь ждать буду приговора. Тоже в один день не делается. Захар вон месяц ждет, а я слышал, и полгода прокуковать можно, пока все соберут. Но у меня проще,-повторил он - снова не слишком убедительно.- Я один работал.