- Манлет, почему у нас пол земляной, а у других деревянный?
- Потому что мы бедные.
- А другие?
- А другие богаче.
- Это плохо - быть бедным?
- Ничего хорошего, но не это главное.
- А что главное?
- Главное - быть честным, порядочным и трудолюбивым, остальное само приложится.
- Как это - приложится?
- Значит, придет само собою. А не придет - тоже не беда. Останется утешение, что был честным. Богатым быть нетрудно, зато бедных Бог любит...-Она глядела вдумчиво и выразительно.- Вы кроликам травы нарвали?
- Нарвали.
- И колосков набрали? - (Во французском языке есть слово glaner, означающее подборку колосков после снятия урожая,- верное свидетельство тому, что страна лишь недавно ушла от нищеты: оброненные колоски собирали после общей жатвы, и необходимое для этого вторжение на чужую землю было освящено обычаем.)
- У всех уже собрали - хотели к графине пойти, да испугались,-полушутя-полусерьезно, как бы посмеиваясь над собой, отвечала Рене.
- Почему? Это ж разрешается?
- Я им то же говорила, а они графиню боятся... А она сама спрашивала, когда придем...
В деревне жила настоящая графиня, потомок средневековых властителей края. Замок ее сгорел веком раньше, тогдашний граф перестроил конюшню и переехал в нее, но и она представлялась здешним детям одним из чудес света.
- Да, она такая.- Манлет не любила обсуждать с детьми дела взрослых впрочем, и без них тоже.- Про меня ничего не спрашивала?
- Говорила, у тебя бабушка хорошая. Достойно живет, хотя и в бедности.
- Так и сказала? - с досадой переспросила Манлет.- Это они любят. Когда бедные ведут себя достойно. А достойные живут в бедности... И ничего больше?
- Сказала еще, что ты редко в церкви бываешь. И в хор петь не ходишь.
- Меня там, в хоре этом, не хватало. У меня голоса нет. И петь я не умею...
Графиня, пятидесятилетняя жилистая женщина с очкообразными глазами, будто обведенными темными ободками, с раз и навсегда остановившимся лицом, отказалась пять лет назад от столичной жизни, переехала в провинцию и занялась односельчанами - едва ли не миссионерствовала в собственной деревне. Сама набожная, она следила за тем, чтоб все ходили хоть раз в неделю на церковные службы, ежедневно беседовала с кюре, обсуждая с ним темы проповедей, так что тот не знал уже, кто из них главный предстатель Бога в деревне, но терпел, поскольку целиком от нее зависел; руководила хором из прихожан и посещала его спевки - следила, словом, за нравственностью. Сама она выговоров никому не делала - упаси Боже - но посылала для этого своих гонцов и приспешниц, и если человек не внимал косвенным намекам и вразумлениям, вступала в дело сама и открыто переставала с ним знаться. Многие следовали ее примеру, и провинившийся подвергался в этом случае некоему молчаливому остракизму и понижался в общественном мнении. В отношении Манлет это был не выговор и не предупреждение, а дружественный попрек и изъявление легкой досады, переданное к тому же не через чужих, а через своих же, но осудительного привкуса оно при этом не теряло.
- Какое - редко? - додумывала между тем Манлет, строптивая и не желавшая идти на поводу ни у кого - тем более у графини.- На Пасху была, а до этого в Великий пост два раза - куда чаще? Что Бога зря беспокоить? Он кругом - зачем за ним в церковь ходить? О себе напоминать? Ему это не нужно. И работы полно. Опять трава со всех сторон в огород лезет - полоть надо. Тоже нехорошо: божье создание все-таки, а куда денешься? Прополете вечером? - предложила она, и Рене кивнула: Манлет умела просить так, что ей не отказывали, но с легкой душой выполняли ее просьбы.- На море пойдете? Мидий наберите - сварим вечером.
- Другого ужина нет? - подколола ее Рене: обычно не слишком бойкая, но ровная и невозмутимая, она в присутствии бабушки вела себя иной раз чуть ли не дерзко и позволяла себе подшучивать над ней, к чему Манлет никак не могла привыкнуть, поскольку была женщина серьезная и благонамеренная.
- Как - нечего? - Она посмотрела недоверчиво.- Не было, так будет. Земля всех накормит - без дела только сидеть не надо. А у нас не только земля - еще и море: вовсе грех жаловаться... Далеко не заходите только.
- Утонуть можно?
- Унести волною. Идите вдоль берега. Человек создан по земле ходить, а не по морю.
- Только Христос по воде ходил?
- Когда это? - Манлет глянула испытующе: разыгрывает, или нет, ее внучка.
- Кюре в церкви сказал.
- Ну если сказал, значит, так и было,- согласилась Манлет, вовсе в этом не уверенная.- Идите. Не задерживайтесь долго. А то волноваться буду...
Дорога к морю была живописна. Обсаженная тополями, она шла мимо убранных полей, которые мерно опускались и поднимались вместе с местностью: та понижалась и поднималась не крутыми холмами, а пологими земными волнами в начале лета ярко-зелеными, к осени серо-желтыми. Вдоль дороги стояли дома - они подступали вплотную к обочине, и можно было заглянуть, что делается во дворах и даже за окнами: их обитатели жили вровень с землей, что называется, одной ногой на улице. На полпути к морю стоял белый мраморный крест: деревня называлась по нему - "Крест в Байи". Когда-то тут проходила большая дорога, и крест нужен был паломникам и путникам, чтоб помолиться: церквей тогда было мало; теперь же мраморная крестовина вписывалась в пейзаж наравне с тополями, холмами и прибрежными скалами: как создание самой природы. Рене и ее кузенам и кузинам было здесь легко и привольно. Солнце, небо, ветер, земля под ногами, ощущение простора - все сливалось воедино с их душами и связывало их с землей и небом, чего не бывает в городе с его лабиринтом домов и улиц...
Море было шире и бесконечнее, чем земля, у него не было берегов, и оно пугало своими размерами и непостоянством: его, как предупреждала Манлет, надо было остерегаться. Берег здесь, как по всему северу Франции, резко очерчен и огорожен высокими скалами. Они поднимаются вверх крутыми иссеченными вдоль и поперек столбами, а внизу, между ними и водой - кромка земли, покрытая их осколками и заливаемая в прилив водою: тут-то и водятся мидии - лакомство богачей и повседневная пища бедных. Сбор их не составляет труда и не занимает много времени: обшариваешь руками мокрые, покрытые водорослями камни и отдираешь от них моллюсков. Здесь резко пахнет йодом, так что с непривычки кружится голова,- потом к запаху моря привыкаешь, но оно не выпускает из своих объятий: укачивает если не йодом, то постоянной игрой солнечных бликов на водной глади. Они манят к себе, и вам хочется, по незнанию, пойти по ним, вслед за легконогим Христом, к тонкой нитке горизонта, кончающегося где-то в Англии. Франсуа, один из здешних приятелей Рене, которому не было и шести, грезил о далеких странствиях:
- Ты, когда взрослой будешь, пойдешь в дальнее плавание? Я пойду.
- Рыбу ловить?
- Нет. На рыбе много не заработаешь. Мне папа сказал: если за морем купить что-нибудь, а здесь в три цены продать, то разбогатеть можно. Ты хочешь быть богатой?
- Нет. Мне и так хорошо. Главное - быть честным.- Рене успела уже принять на веру слова бабушки и не хотела изменять им - постоянство, сопутствовавшее ей всю жизнь и больше всего ей в жизни навредившее.
- Это Манлет так говорит. Без денег плохо. Я на моряка учиться пойду.
- А я на земле буду жить. Человек создан ходить посуху. Иисус только по воде ходил - и то: было это или нет, еще не совсем известно...
Нам не дано знать будущего. Франсуа остался в деревне - только во Вторую мировую побывал в солдатах и оставил на фронте ногу: связанных с этим приключений и переживаний хватило ему на весь его век с избытком. Рене же отправилась вместо него в то самое дальнее долгое плавание, из которого нет возврата, потому что, пока вас не было, в ваших краях все так изменилось и преобразилось, что вы, вернувшись, не узнаете их: места те же, а самой страны нет - успело смыть волнами истории.
