Зато Петр Георгиевич был весь ощетинен как еж, без конца говорил дерзости представителям власти, громогласно возмущался позорностью затеянного спектакля, а от сестры демонстративно отворачивался, показывая, что не желает иметь с ней никакого дела.

Из прочих участников обращал на себя внимание Краснов, без конца всхлипывавший и сморкавшийся в преогромный платок. В начале вечера он высказал желание прочесть оду, посвященную памяти покойника, и успел прочесть две первые строфы, прежде чем Бердичевский прервал декламацию за неуместностью. Строфы были такие:

Владимир Львович снова приехал позже всех и снова обошелся без извинений – какой там, это Лагранж рассыпался перед ним в многословных оправданиях, прося прощения за то, что отрывает занятого человека от государственных дел.

– Что ж, вы исполняете свой долг, – скучливо бросил Бубенцов, беря у секретаря папку с бумагами и пристраиваясь в кресле. – Надеюсь только, что это продлится недолго.

– «Вчерашний бо день беседовах с вами и внезапну найде на мя страшный час смертный. Вси бо исчезаем, вси умрем, царие же и князи, богатии и убозии, и все естество человеческое», – с чувством произнес Тихон Иеремеевич, и после сих скорбных слов начался собственно эксперимент.

Феликс Станиславович сразу взял быка за рога.

– Дамы и господа, прошу в салон, – сказал он и толкнул створки двери, что вела в соседнее помещение.

Совсем как давеча, гости покинули гостиную и переместились в выставочный зал. Правда, сегодня картин там не было, остались лишь сиротливые бумажные полоски с названиями безвозвратно погибших произведений.

Полицмейстер остановился возле надписи «У лукоморья».

– Надеюсь, все помнят три фотографии с изображением некоей обнаженной особы, висевшие вот здесь, здесь и здесь, – начал он и трижды ткнул пальцем на пустые обои.

Ответом ему было молчание.

– Я знаю, что лицо натурщицы ни на одном из фотографических снимков не было видно полностью, однако желал бы, чтобы вы общими усилиями попытались восстановить какие-то черты. Следствию крайне важно выяснить личность этой женщины. А может быть, кто-нибудь из присутствующих знает ее?

Полицмейстер в упор посмотрел на княжну Телианову, но та не заметила его испытующего взгляда, потому что смотрела вовсе не на говорившего, а на Бубенцова.

Тот же стоял в стороне от всех и сосредоточенно изучал какую-то бумагу.

– Хорошо-с, – зловеще протянул Лагранж. – Тогда пойдем путем медленным и неделикатным. Будем восстанавливать облик натурщицы по частям, причем тем, которые обычно скрыты под одеждой, ибо про лицо мы вряд ли узнаем многое. Все же начнем с головы. Какого цвета волосы были у той особы?

– Светлые, с золотистым отливом, – сказала предводительша. – Весьма густые и немного вьющиеся.

– Отлично, – кивнул полицмейстер. – Благодарю вас, Евгения Анатольевна. Примерно такие? – Он указал на завитки, что свисали из-под шляпки Наины Георгиевны.

– Очень возможно, – пролепетала графиня, покраснев.

– Шея? Что вы скажете про шею? – спросил Феликс Станиславович, вздохнув с видом человека, терпение которого на исходе. – Затем мы подробнейшим образом обсудим плечи, спину, бюст, живот, ноги. И прочие части фигуры, включая бедра с ягодицами, без этого никак не обойтись.

Голос Лагранжа стал угрожающим, а неловкое слово «ягодицы» он произнес нараспев, с особенным нажимом.

– Быть может, все-таки обойдемся без этого? – уже напрямую обратился он к Наине Георгиевне.

Та спокойно улыбалась, явно наслаждаясь и обращенными на нее взглядами, и всеобщим смущением. Она не проявляла и малейших признаков стыдливости, которая вчера здесь же чуть не довела ее до слез.

– Ну, предположим, установите вы про грудь и ягодицы, – пожала она плечами. – А дальше что? Станете всех жительниц губернии догола раздевать и опознание устраивать?

– Зачем же всех? – процедил Феликс Станиславович. – Только тех, кто у нас на подозрении. И опознание не понадобится, к чему нам этакий скандал? Достаточно будет сверить некоторые особые приметы. Я ведь сейчас опрос этот для формальности и последующего протоколирования произвожу, а на самом деле уже побеседовал с некоторыми из присутствующих, и мне, в частности, известно, что на правой ягодице у интересующей нас особы две заметные родинки, что пониже грудей – светлое пигментационное пятно размером с полтинник. Вы не представляете, княжна, до чего внимателен мужской глаз к подобным деталечкам.

Здесь проняло и несгибаемую Наину Георгиевну – она вспыхнула и не нашлась что сказать.

На помощь ей пришла Лисицына.

– Ах, господа, да что мы всё про одни и те же фотографии! – защебетала она, пытаясь увести разговор от неприличной темы. – Здесь ведь было столько чудесных пейзажей! Вон там, например, висела совершенно изумительная работа, я до сих пор под впечатлением. Не помните? Она называлась «Дождливое утро». Какая экспрессия, какая игра света и тени!

Матвей Бенционович взглянул на не к месту встрявшую даму с явным неудовольствием, а Лагранж, тот и вовсе грозно сдвинул брови, намереваясь призвать щебетунью к порядку, но зато Наина Георгиевна перемене предмета явно обрадовалась.

– Да уж, вот о чем следовало бы поговорить, так о той любопытной картинке! – воскликнула она, рассмеявшись – притом зло и будто бы на что-то намекая. – Я тоже вчера обратила на нее особенное внимание, хоть и не из-за экспрессии. Там, сударыня, самое примечательное было отнюдь не в игре света и тени, а в некой интереснейшей подробности…

– Прекратить! – взревел Феликс Станиславович, наливаясь краской. – Вам не удастся сбить меня с линии! Всё это виляние ничего не даст, только попусту тратим время.

– Истинно так, – изрек Спасенный. – Сказано: «Блаженни иже затыкают ушеса своя, еже не послушати неможнаго». И еще сказано: «Посреди неразумных блюди время».

– Да, Лагранж, вы и в самом деле попусту тратите время, – сказал вдруг Бубенцов, отрываясь от бумаг. – Ей-богу, у меня дел невпроворот, а тут вы с этой мелодрамой. Вы же мне давеча докладывали, что у вас есть твердая улика. Выкладывайте ее, и дело с концом.

При этих словах Матвей Бенционович, которому ничего не было известно ни о «твердой улике», ни о самом факте какого-то доклада полицмейстера Владимиру Львовичу, сердито воззрился на Лагранжа. Тот же, стушевавшись и не зная, перед кем оправдываться в первую очередь, обратился сразу к обоим начальникам:

– Владимир Бенционович, я ведь хотел со всей наглядностью прорисовать, всю логику преступления выстроить. И еще из милосердия. Хотел дать преступнику шанс покаяться. Я думал, сейчас установим, что на фотографиях была княжна Телианова, Ширяев вспылит, начнет за нее заступаться и признается…

Все ахнули и шарахнулись от Степана Трофимовича в стороны. Он же стоял как оцепеневший и только быстро поводил головой то вправо, то влево.

– Признается? – насел на полицмейстера Бердичевский. – Так у вас улика против Ширяева?

– Матвей Бенционович, не успел доложить, то есть не то чтобы не успел, – залепетал Лагранж. – Хотел сэффектничать, виноват.

– Да что такое? Говорите дело! – прикрикнул на него товарищ прокурора.

Феликс Станиславович вытер вспотевший лоб.

– Что говорить, дело ясное. Ширяев влюблен в Телианову, мечтал на ней жениться. А тут появился столичный разбиватель сердец Поджио. Увлек, вскружил голову, совратил. Совершенно ясно, что для тех ню позировала ему именно она. Ширяев и раньше знал или, во всяком случае, подозревал об отношениях Поджио и Телиановой, но одно дело представлять себе умозрительно, а тут наглядное доказательство, и еще этакого скандального свойства. О мотивах, по которым Поджио решился на эту неприличную выходку, я судить не берусь, потому что непосредственного касательства к расследуемому преступлению они не имеют. Вчера на глазах у всех Ширяев накинулся на обидчика с кулаками и, верно, убил бы его прямо на месте, если бы не оттащили. Так он дождался ночи, проник в квартиру и довел дело до конца. А после, еще не насыщенный местью, сокрушил все плоды творчества своего лютого врага и самый аппарат, при посредстве которого Поджио нанес ему, Ширяеву, столь тяжкое оскорбление.