Бердичевский вновь поглядел на монахиню, уже не со смущением, а вопросительно.

– Да, любопытно, – признал он. – Но мы уже выяснили, что женщина такого убийства совершить не могла.

– И все же Лисицына чертовски подозрительна. Ну да Бог с ней, разберемся. А теперь перейдем к подозреваемым первой степени, то есть к тем, кто давно знаком с Поджио и имел или мог иметь основания его ненавидеть. – Лагранж поднял указательный палец. – Первый, конечно, Ширяев. Влюблен в Телианову до безумия, пытался убить Поджио прямо там, на вернисаже, безо всяких ухищрений – еле оттащили. Второй – брат, Петр Телианов. – Полицмейстер поднял и средний палец. – Тут вероятно еще и ущемленное самолюбие. Телианов позднее всех понял, что его сестре нанесено оскорбление, и тем самым выставил себя то ли дураком, то ли трусом. Неуравновешенный молодой человек, дурных склонностей. Состоит под гласным надзором, а я эту нигилистическую публику почитаю способной на любую мерзость. Если уж на государственные устои замахнулся, то что для такого жизнь одного человека? А тут в некотором роде даже извинительно – вступился за честь сестры. Но и это еще не все. – К двум пальцам присоединился третий, безымянный – правда, полусогнутый. – Сытников. Скрытный господин, но тоже со страстями. По имеющимся у меня сведениям, весьма неравнодушен к чарам Телиановой. Вот вам и мотив – ревность к более удачливому сопернику. Донат Абрамович сам разбойничать в ночи не пойдет, сочтет ниже своего достоинства, а вот кого-то из своих молодцев подослать, пожалуй, мог бы. У него все работники сплошь из староверов. Бородатые, угрюмые, на власть волками смотрят. – Феликсу Станиславовичу идея про убийц-староверов, кажется, пришлась по вкусу. – А что, и очень запросто. Надо будет Владимиру Львовичу доложить…

– А кстати уж про Владимира Львовича, – с невинным видом заметил Бердичевский. – Там ведь тоже не всё ясно. Поговаривают, что Телианова бросила Поджио не просто так, а ради Бубенцова.

– Ерунда, – махнул рукой с растопыренными пальцами полицмейстер. – Бабьи сплетни. То есть Телианова по Владимиру Львовичу, может, и сохнет. Ничего удивительного – мужчина он особенный. Но сам Владимир Львович к ней совершенно равнодушен. Да даже если меж ними и было что прежде. В чем мотив-то? Ревновать любовницу, которой нисколько не дорожишь и от которой не знаешь как отвязаться? Пойти из-за этого на убийство? Так, Матвей Бенционович, не бывает-с.

Приходилось признать, что Лагранж прав.

– Что же мы будем делать? – спросил Бердичевский.

– Полагаю, для начала недурно бы хорошенько допросить всех троих…

Полицмейстер не договорил – заметил, что сбоку чуть в сторонке стоит монахиня. Клочки фотографий, аккуратно собранных в квадраты, лежали на полу вдоль стен.

– Что вы здесь все шныряете? – раздраженно воскликнул Феликс Станиславович. – Убрали и идите себе. А еще лучше выметите отсюда весь этот сор.

Пелагия молча поклонилась и поднялась в бельэтаж. Полицейские чиновники, проводившие осмотр, сидели в лаборатории и курили папиросы.

– Что, сестричка-невеличка? – весело спросил давешний, с помятым лицом. – Или обронили что?

Монахиня увидела, что стеклянных осколков на полу уже нет – собраны и разложены, совсем как фотографии в салоне. Проследив за направлением ее взгляда, весельчак заметил:

– Там такие есть, что вам смотреть никак не рекомендуется. Веселый был господин, этот самый Поджио. Жалко, теперь уж не восстановишь.

Пелагия спросила:

– Скажите, сударь, а есть ли здесь пластина с наклейкой «Дождливое утро»?

Сыщик улыбаться перестал, удивленно поднял брови.

– Странно, сестрица, что вы спросили. Тут в перечне «Дождливое утро» есть, а пластины мы не нашли. Ни кусочка. Видно, он ею недоволен остался и решил выбросить. А что вы про это знаете?

Пелагия молчала, сдвинув рыжие брови. Думала.

– Так что с этим самым «Дождливым утром»? – не отставал мятый.

– Не мешайте, сын мой, я молюсь, – рассеянно ответила ему инокиня, повернулась и пошла вниз.

Дело в том, что в салоне не хватало фотографии именно с этим названием. Все собранные из обрывков картины совпадали с оставшимися на стенах подписями – даже те три, с обнаженной незнакомкой, из-за которых произошел скандал. Но от снимка со скромным названием «Дождливое утро» не обнаружилось ни единого, даже самого маленького фрагмента.

– …И все-таки Бубенцова тоже следует допросить! – услышала она, входя в салон.

Матвей Бенционович и Феликс Станиславович, похоже, никак не могли договориться о круге подозреваемых.

– Оскорбить такого человека сомнением! Одумайтесь, господин Бердичевский! Конечно, я всецело в вашей власти, но… Ну что тебе еще?! – рявкнул полицмейстер на Пелагию.

– Собрать бы здесь всех, кто вчера был, да помолиться вместе за упокой души новопреставленного раба Божия, – сказала она, кротко глядя на него лучистыми карими глазами. – Глядишь, изверг бы и покаялся.

– Марш отсюда! – гаркнул Лагранж. – Зачем вы только ее сюда привезли!

Матвей Бенционович незаметно кивнул Пелагии и взял полицмейстера за локоть.

– А ведь вот что надобно сделать. Молиться, конечно, пустое, но вот очную ставочку, этакий следственный опыт бы произвести очень даже недурно. Соберем всех вчерашних, якобы чтобы восстановить, кто где в какой момент находился да что говорил…

– Превосходно! – подхватил Феликс Станиславович. – У вас истинный криминалистический талант! Непременно вызовем и Телианову. От одного ее вида все эти петухи снова в раж войдут, и убийца непременно себя выдаст. Ведь преступление совершено явно не по холодной крови, а со страсти. Где уж страстному человеку будет сдержаться. Нынче вечером и соберем. А я времени терять не стану – проверю каждого из главных фигурантов на предмет алиби.

– И Бубенцова обеспечьте, это уж обязательно.

– Губите вы меня, Матвей Бенционович, режете без ножа преданного вам человека, – горько пожаловался Лагранж. – А ну как Владимир Львович на меня осерчает?

– Вы смотрите, чтобы я на вас не осерчал, – тихо ответил на это Бердичевский.

Всё было устроено в точности, как во время злосчастного суаре, даже с закусками и вином (хоть, конечно, и не шампанским, потому что это уже было бы перебором). Счастливая мысль превратить унизительную полицейскую процедуру в вечер памяти Аркадия Сергеевича пришла хозяйке, Олимпиаде Савельевне, которая нынче чувствовала себя еще большей именинницей, чем накануне. То есть утром, узнав о трагедии, она, разумеется, поначалу испугалась и даже по-женски пожалела бедного Поджио, так что и поплакала, но несколько позднее, когда стало ясно, что скандальная слава суаре превзошла самые смелые ее чаяния и главные события, возможно, еще впереди, почтмейстерша совершенно избавилась от уныния и всю вторую половину дня была занята срочным обновлением черного муарового платья, занафталинившегося в шкафу со времен последних похорон.

Состав участников этого нового суаре, на сей раз не званого, а вызванного, тоже был почти тот же. По понятной причине отсутствовал Аркадий Сергеевич, неотмщенный дух которого представляли товарищ прокурора и полицмейстер. И еще, в отличие от вчерашнего, с самого начала присутствовала Наина Георгиевна, оповещенная о следственном эксперименте официальной повесткой и прибывшая точно в назначенное время, в девять часов, хотя Феликс Станиславович предполагал, что ее придется доставлять под конвоем.

Виновница несчастья (а именно за таковую ее считали большинство присутствующих), приехав, сразу затмила и отодвинула на дальний план хозяйку. Наина Георгиевна сегодня была еще прекрасней, чем всегда. Ей необычайно шло лиловое траурное платье, длинные черные перчатки подчеркивали стройность рук, а бархатные глаза лучились каким-то особенным, загадочным светом. Держалась она без малейшего смущения, а напротив, истинной царицей, ради которой и созвана вся эта тризна.

Главный подозреваемый был тих, молчалив и на себя вчерашнего совсем не похож. Полина Андреевна с удивлением отметила, что лицо его нынче, в отличие от вчерашнего дня, имеет выражение умиротворенности и даже довольства.