Из нижнего белья на Люсии были только черные трусики-бикини, тонкая полосочка, почти ниточка, между ног. С великолепной непринужденностью, громко стуча каблуками по паркету, будто сопровождая свои движения ударами кнута, девушка прошествовала к стулу, взобралась на него и села на корточки, повернувшись к объективу спиной. Сняв блузку, она припала к спинке грудью, так что можно было бы сосчитать все ее позвонки, прогнулась и выставила напоказ зад. Камера благоговейно обследовала это светило, подобравшись совсем близко - видны были даже поры на коже. Под напором ягодиц трусики натянулись, едва не лопнув, как слишком спелый гранат. Юная балерина демонстрировала изумительную пластичность, хорошо развитую мускулатуру, и под последним позвонком у нее образовались две ямочки. Луи едва не лишился чувств при виде этого великолепия. Он был не шокирован, а зачарован, и ему пришлось признать, что эта обнаженная плоть, ослепляющая своей матовой белизной, порождала чудовищное желание. У него перехватило дыхание, он сорвал с себя набедренную повязку, и маисовый стебель, который, как ему казалось, успокоился навеки, взбунтовался вновь, став малиновым от возбуждения. О, нет, только не это! Какое гнусное зрелище! Положительно, она забыла всякое понятие о приличии.
Музыка умолкла. Церемония продолжалась в тишине, что несло еще большую угрозу. Люсия совершенно естественным жестом спустила трусики на бедра, полностью обнажив ягодицы; затем притронулась к впадинке, и на какое-то мгновение Луи показалось, будто ему подмигивает черный глаз без века. Прежде чем он успел вдуматься в это, Люсия подтянула трусики, спрыгнула со стула и принялась расхаживать по комнате - эта восхитительная кобылка, нервно раздувая ноздри, выпячивала грудь и небрежно покачивала крупом. На лице у нее застыло презрительное выражение. Она приблизилась к кхмере, причмокнула пухлыми губами и зашептала столь сладострастно, что у Луи закружилась голова:
- Бумажный королек, ты видел мой кофр, обе мои подушечки, созданные для любви, моих мясистых ангелочков? Подожди, сволочь, наберись терпения, раскрой пошире глаза, ты увидишь еще и не такое!
Малыш, увы, уже все понял! Его громадный член - чудовищная опухоль, почти фиолетовая от прилива крови, - раздулся еще больше, сшибая все на своем пути. Он сильно вырос со времени последней эрекции, и Луи осыпал его оскорблениями, поносил, хлеща по нему линейкой; лежать, гнусная тварь, лежать! Ему хотелось бы вырвать его, как сорняк. Но попробуйте вразумить столь капризного зверя! Люсия вновь уселась на стул - на сей раз лицом к камере, расставив ноги и упершись ступнями в верхние перекладины под сиденьем. Объектив показал крупным планом черные трусики. Курчавые волосинки выбивались по обе стороны тонкой полосочки, а под тканью угадывалось нечто кисейной мягкости, темная пахучая саванна. Однако это было лишь началом мук маленького принца-затворника. Люсия собиралась не только обнажиться. Одним пальчиком она стянула трусики словно театральный занавес и раскрыла варварски роскошную щель: под меховой клумбой медленно распускался колокол плоти, прорезанной посредине. Этот ландшафт был увлажнен каплей жидкости. Луи завопил: "Нет, нет, не надо!" Вместо ответа два других пальца, будто упавших с неба, примяли заросли, развели края колокола, явив на свет безмолвные долины, обретавшие объем, подобно картинкам, сложенным между страницами книги. Возникли тяжелые драпировки, налитые кровью, - они опадали ленивыми складками, а под ними предстало крохотное ярко-алое рыльце в капюшончике. В окружении новых декораций прежние сцены уступали место иным, еще более ослепительным. Луи едва успел заметить, как черная полоска трусиков внезапно скрыла от его глаз все эти тайны.
Камера поднялась к лицу Люсии, чьи глаза сверкали от чувственного возбуждения.
- Жалкая козявка, если бы ты мог припасть к моему пылающему кусту, испить из моего источника, ты опьянился бы запахом, которому нет равных. Неужели тебе не хочется поваляться на моих влажных лепестках, тихонько вползти в широко открытую для тебя дверь? Войди же в меня, мой маленький, чего ты ждешь? Задай мне жару!
Жестокая, божественная сука! Пальцы Люсии сновали под трусиками, словно змеи, с бесцеремонностью, ужасавшей Луи. В их суетливой беготне порой задирался краешек ткани, и тогда становился виден мизинец, грубо ворошивший роскошный мех с таким звуком, будто хлюпала вода. Подвергшееся этой агрессии прекрасное черное руно напоминало розы, примятые ураганным ветром. Зачем так мучить себя, недоумевал Луи, или она хочет нащипать корпии? Он таращил глаза, проклинал трусики, скрывавшие слишком много, отчего ему доставались лишь крупицы. Его толстый тотем тянулся к экрану, как если бы спешил на помощь пальцам, чтобы вломиться в эту размокшую крепость. По мере того как происходящее обретало смысл, становилось ясно, что Люсия целиком уходит в себя, предоставив Луи роль свидетеля. Этой великолепной женщине никто не был нужен для любви, но маленького изгнанника это возбуждало еще больше. Девушка с трудом пролепетала:
- Золотой век, Луи, находится здесь, в источнике моего наслаждения, а вовсе не в толстенных томах твоей библиотеки...
В голосе ее звучала удивительная чистота - словно сама невинность заговорила, признавая свою вину.
- Ты знаешь, что такое рай? Это огонь, сжигающий женщину в момент наивысшей радости любви... потому что этот огонь всегда возрождается из пепла, а затушить его - означает разжечь вновь... - Наконец она зашептала уже едва слышно: - На этой вершине изнемогающая женщина слышит глас тайны, которую не дано познать никому из живых, никому, да, никому... даже тебе.
Люсия стояла теперь на четвереньках на постели, склонив голову на простыню и высоко подняв зад, величественный, будто трон. За трусиками, неплотно прикрывающими ее сокровенные места, взору Луи представали Солнце и Луна. Ягодицы слепили его, как фары.
Он спрашивал себя: "Кто же настолько близок с ней, чтобы снимать ее в подобном виде?" - и волна горечи захлестывала его. Все сокровища были выставлены напоказ, их можно было разглядывать во всех подробностях и гранях. О, восхитительная пытка, о, как прекрасны эти алчные створы, о, уберите эти сладости с глаз моих, иначе я ни за что не отвечаю. Пальцами одной руки девушка захватывала все участки, понуждая каждый из них стать мягким и податливым. В этих движениях ощущалась сила, свирепое нетерпение достичь цели. А цель, видимо, была желанной, ибо лицо девушки исказилось гримасой страсти - она все больше краснела, все громче стонала, задыхалась, полуприкрыв глаза, обратив взор вовнутрь, в себя, туда, где была недостижимой для всех. Она явилась уже не соблазнительницей Евой, а чем-то не менее опасным - воплощением женских чар с ужасающим сочетанием полной непринужденности и абсолютной недоступности. Это было куда хуже бесстыдства - это была неприкосновенность. Приглашая Луи в свое царство, она изгоняла его навсегда. Даже четвертованная похотью, она принадлежала только самой себе.
Это самообожание в пустой громадной комнате граничило со скандалом. Невозможно было смотреть на ее тяжелые груди, роскошные изгибы, изумительные бедра, орошенные влагой, - золото и мед, смешанные воедино. Она дрожала, корчилась, в углах губ у нее проступила слюна. На этом лице, застывшем в сладкой муке, запечатлелись все радости, в которых было отказано Луи. И он не вынес. Гениталии его рванулись вперед, ноги подломились, и, обхватив свою затвердевшую штуковину обеими руками, он вдруг завыл:
- Я ХОЧУ ТУДА, ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ, Я ХОЧУ ВЫЙТИ...
Впервые за свою короткую жизнь Луи разрыдался - как самый настоящий ребенок. Он с плачем взмахивал своим древком, из которого хлынула непривычно густая жидкость, оросившая всю его пещеру. Донельзя потрясенный этим псевдооргазмом, он дрожал мелкой дрожью, плевал в экран и вопил: "Ненавижу тебя, ненавижу! Ненавижу вас всех, вы меня бросили!" - и слезы градом катились по его щекам.
* * *
Выйти Луи уже не мог. Приверженцы не простили бы ему подобного отступничества - возможно, покусились бы даже на его жизнь. А главное - он не сумел бы приспособиться к внешнему миру. Он стал кротом, который великолепно видел во мраке матки, - свет же ослепил бы его. Кроме того, земля превратилась в место куда более враждебное, чем пять лет назад, слишком поздно было спускаться, словно тореро на арену, к этим грубым людям. Ушло время для баловства и игр, для знакомства с миром. Никогда уже не быть ему любимцем дамочек - маленьким вихрастым разбойником, которого журят с улыбкой. Солнечные лучи, едва коснувшись, обратят его в прах. Он остался в зале ожидания, так и не вступив в жизнь, застрял в мамином багажнике, словно невостребованный чемодан, а выписать квитанцию было нельзя - все кассы закрылись. Немыслимо родиться старцем. И маленькая мумия все больше съеживалась, ощущая затхлый запах гниения. Он намеревался пролезть без очереди, обогнав современников на много веков. Он полагал, что можно проскочить между секундами, будто между каплями дождя, - но они покарали его куда более жестоко, чем других, ввергнув до времени в немощь и упадок. Люсия только ускорила неминуемую катастрофу, опрокинув его одним щелчком.
