Наш город велик, и древен, и ритуалы его священны. Горожане соберутся у различных его ворот, сообразно своим приходам, и там выдвинутые против тебя обвинения будут повторно оглашены. Затем горожане уснут и, пробудившись, уже будут знать, в каком состоянии — вины или невиновности ты находишься. Дух города будет руководить ими. В случае вины ты, конечно, должен будешь вынести себе приговор, какой сочтешь справедливым. Мы в этом не принимаем участия.

А если я решу остаться оратором и продолжать выступления?

Это твое право. Но после суда, а не прежде, и этого для нас достаточно. Город уже не будет прежним городом, и ты уже не будешь прежним человеком. Теперь, с твоего позволения, мы хотели бы завершить разбирательство.

Мне, насколько я знаю, разрешается произнести последнее слово.

Если желаешь — говори.

Горожане, живущие у ворот епископа! Вы слышали, как Платон защищал себя и как спорил с ораторами. Он сильно говорил, ничего не скажешь! Но был подвергнут суровой критике за крайности, в которые впал. Так или иначе, арбитрами в этих великих прениях станете вы: ваш вердикт будет окончательным. После общей трапезы вы уснете и, пробудившись, будете знать правду.

Сидония. Кажется, я пропустила последнее заявление Платона. Интересно было?

Мадригал. Да, очень. Мне вспомнилась наша учеба в Академии. Было много вопросов, выкриков. Хочешь, я попробую…

Сидония. Если тебе не трудно.

Мадригал. Платон вот что сказал:

Позвольте спросить вас: можем ли мы притязать на понимание чего-либо? Задайте этот вопрос любому из горожан, и вы не получите внятного ответа. И тем не менее мы критикуем минувшие эпохи за нелепость их верований. Простите — я вновь ошибся. Есть кое-что, в чем мы уверены. Мы знаем, что до некоторых пор должны мириться с бременем лишних, вредных измерений и что впоследствии они отомрут. В каждом приходе есть горевальня, где мы можем изливать наши тревоги и сокрушения, не опасаясь, что нас увидят. Скажите мне: разве это жизнь? Мне уже трудно мириться с нашим терпением, с нашим бесконечным отправлением обрядов и следованием обычаям, с нашим ожиданием. Некоторые из нас старятся и вянут. Я помню, как моя мать начала удаляться и под конец стала едва видимой даже для меня. Что здесь прекрасного? Что здесь, выражаясь словами хранителей, такого, чему должно быть? Я не утверждаю, что все плохо, и не утверждаю, что все хорошо. Я просто призываю вас ставить вопросы и пытаться порой взглянуть на мир по-другому. После путешествия со мной произошло именно это. Я лишился всего, в чем был уверен, и ощутил физический страх. Но, как видите, выжил. Я хочу, чтобы вы рассматривали иные возможности. В этом, по крайней мере, мы можем получить преимущество по сравнению с теми, кто жил прежде нас. Я был вашим оратором. Могу ли я дать вам последнее наставление? Я знаю, что эпоха Крота и другие минувшие эпохи отказывались видеть и понимать какую-либо действительность, кроме своей. Именно поэтому они погибли. Если мы не научимся сомневаться, возможно, и наша эпоха умрет. Вот вы опять надомной смеетесь. Может быть, я для того сделался смешным дураком, чтобы вы поумнели. Что там кричат? Что я выпал из гармонии? Да я никогда к ней не принадлежал! Помните, в школе нас учили, что кто красив, тот и добродетелен? Ну так вы же видите: меня нельзя считать образцом телесной красоты. Моя фигура не вписывается в узор божественной гармонии. Поэтому я понял, что должен искать собственный путь. Вы говорите, что я тем самым уклонился от верной дороги; но позвольте мне обнародовать мой личный закон гармонии. Я скорее готов презирать весь мир, чем выпасть из гармонии с самим собой. Если другие меня осудят — что ж, останусь один.

И это все, Сидония, что я могу припомнить.

Можешь сидеть или стоять, Платон, как хочешь. Выслушай вердикт Лондона. Горожане постановили, что ты не виновен ни в каких покушениях на развращение детей. Они также пришли к выводу, что ты в своих показаниях не лгал и не изворачивался. Они полагают, что ты пострадал от некой лихорадочной грезы или галлюцинации, когда лежал среди своих бумаг. Вот и все. Маска оратора будет тебе возвращена.

Нет. Погодите. Ведь обычай требует, чтобы я теперь вынес себе приговор.

Никакого приговора не будет. Обвинение с тебя снято. Город оправдал тебя, и говорить больше не о чем.

Я понял. Мне говорить больше не о чем — вот что это означает. Меня не осудили как лжеца или самозванца, но сочли фантазером, заблуждающимся визионером, который не заслуживает внимания. Все, что я сказал и сделал, объяснено моими обморочными иллюзиями. Поэтому я выношу себе приговор. Я не могу существовать в мире, который будет пренебрегать мной, смеяться надо мной — или, еще хуже, жалеть меня. Я приговариваю себя к вечному изгнанию. Я хочу, чтобы меня препроводили за городские стены с тем, чтобы я навсегда покинул Лондон.

Это безумие.

Но разве я не был только что признан дураком и безумцем? Чего вы могли от меня ожидать, как не новой дури? По крайней мере, вы от меня избавитесь.

Мы не имеем более полномочий в этом деле, Платон. Наша коллегия распущена.

Платон. Итак, тебя избрали, чтобы препроводить меня за стены города.

Сидония. Увы, да. Мы из одного прихода, и в Академии я сидела рядом с тобой. Более тесных уз и быть не может. Должна сказать, что никому из нас, Платон, не хочется видеть, как ты будешь уходить.

Платон. Я буду странствовать ногами и мыслями. Возможно, я вновь найду прежний мир. Возможно, где-нибудь вдалеке есть пещера или порог.

Сидония. Это одно из предположений, которые ты высказал на суде.

Платон. Веришь ли ты мне, Сидония? Это, возможно, глупо с моей стороны, но, если бы я знал, что подруга детства принимает рассказ о моем путешествии за истину, это было бы для меня утешительно.

Сидония. А ты уверен, что и в самом деле совершил это путешествие?

Платон. В чем я уверен, а в чем нет — больше не имеет значения.

Сидония. Ты сомневаешься сам и распространяешь сомнение.

Платон. Наши предки, Сидония, считали, что первыми жителями Лондона были великаны. Ходили рассказы о том, как они изваяли великие холмы и долины, среди которых возник город. Но что, если это не история, а пророчество? Что, если великаны, о которых думали предки, — это мы?

Сидония. Ты вновь смущаешь меня.

Платон. Тогда лучше, чтобы я ушел и перестал докучать тебе.

Сидония. Ты когда-нибудь вернешься?

Платон. Кому это ведомо?

Сидония. Ты знаешь, Платон, что мне будет тебя не хватать.

Платон. Думай обо мне так, словно я тебе пригрезился. Тогда получится, что я никогда не покидал тебя.