Сидония. Какой именно?

Орнат. «Может статься, милый Орнат, что я отправлюсь не так далеко, как ты думаешь. Может статься, что я отправлюсь в путешествие, не двигаясь с места».

Сидония. Что он хотел этим сказать?

Орнат. Понятия не имею. Пойдем. Прокатимся по Флиту на лодочке, поищем ангельских перьев.

Там была пещера, и земля пошла вниз под уклон. Я ощутил запах чего-то и не живого, и не мертвого. Мне послышались голоса, и я двинулся ко входу в пещеру. Некоторый страх, должен признаться, я ощущал, но все мы, берусь утверждать, в той или иной степени боимся темноты. Вы говорите, мне все это приснилось? Нет, это не был сон. Я был бодр и зорок как никогда.

В пещере воздух показался мне таким тяжелым и душным, что я подумал было — все, дальше идти не могу. Но земля, как прежде, косо шла вниз, и, вступая во мрак, я безотчетно склонил голову. Не знаю, как далеко я ушел. Может быть, я не перемещался вовсе. Не исключено, что я стоял на месте. Вы понимаете меня, да? Чернота вскоре стала такова, что я не видел собственного тела и не ощущал движения. Позднее я, конечно же, понял, что это было такое. Я переходил в иные измерения, чтобы попасть в мир Крота. Кто это крикнул: «Платон кощунствует»? Здесь нет никакого кощунства! Я просто рассказываю все, как оно было. Тьма начала уходить вверх, очень медленно, и я заметил, что окружающие меня камни излучают сумрачное свечение. Цвет его был цветом огня и крови. Я по-прежнему шел вниз. Простите меня. Я не могу подобрать иных слов, кроме «вверх», «вниз». Может быть, я стал подобен тем людям.

Почему-то я знал, что перемещаюсь по кругу или спирали. Становилось теплее, и я заметил, что пламенеющий свет заставляет мое тело отбрасывать на землю некий диковинный мглистый образ. Он называется у них тенью, и творит эту тень ложный свет тамошнего солнца. Воистину их мир был миром теней. Потом я оказался у широкой каменной лестницы. Делать было нечего. Я шагнул на первую ступень. Начал спускаться, но опять же мне почудилось, что я не двигаюсь вовсе; я словно бы стоял на месте, только над головой у меня чередовались полосы света и темноты. Я испытывал диковинные ощущения — то оцепенение, то неугомонное беспокойство; потом наконец я понял, что переживаю ночь и день, как они переживались людьми в древности. Светлые и темные промежутки становились все длиннее, и в какой-то момент во мраке проступили светлые точки. Я поднял голову. Поднял и увидел яркие пятнышки, которые звались некогда звездами. Надо мной простерлось звездное небо, и его конфигурация была очень похожа на ту, что я изучал по старым картам эпохи Крота. Это были неизменные звезды древности, сияющие ниже уровня нашего мира!

А потом возник шум. Вначале это был тишайший шелест, но он становился все громче и под конец навалился мне на уши звоном, стуком и глухим ритмическим биением. В него вплетались и совсем уже яростные неотчетливые звуки, и при этом тропа спускалась теперь настолько круто, что повернуть вспять не было никакой возможности. Но зачем мне желать возврата, если я могу ринуться навстречу моему видению? Я оказался в необъятной выемке, простиравшейся во всех направлениях. Ни глубину ее, ни высоту измерить было нельзя, хотя мне по-прежнему были видны неизменные звезды, поворачивавшиеся над моей головой. А подо мной раскинулся Лондон! Ночь успела уже смениться ярким днем, и я увидел громадные стеклянные башни, купола, крыши, дома. Я увидел и Темзу, что поблескивала в отдалении; вдоль нее шли широкие проезжие улицы. Строения и окаймленные ими пути были обширней и изощренней, нежели все, что я когда-либо мог вообразить, но почему-то это был именно тот город, о котором я всегда мечтал.

Как мне дать вам почувствовать всю странность моего путешествия в мир Крота, к его людям? Они все малорослы — по пояс вам или чуть выше, — и даже мне надо было, ходя среди них, соблюдать осторожность. Вы можете спросить, не пугал ли я их своим видом, но дело в том, что они не видели меня вовсе. Я был среди них словно дух или призрак. Почему вы смеетесь? Я думаю, я потому был для них невидим, что я по-прежнему существовал в иных размерностях, в большем числе измерений, нежели они. Вот почему они выглядели такими компактными, такими плотно умятыми, и вот почему все их действия выглядели странно скованными. Они перемещались так, как им было предопределено, и порой создавалось впечатление, что они не представляют себе, в каком направлении движутся. Их взоры были сосредоточены на чем-то впереди, но при этом казались невидящими; они были словно бы погружены в напряженную мысль, но о чем они размышляли?

Я наклонялся, желая перехватить их разговоры; я обращался к ним, но они, конечно, меня не слышали. Я прошел по Старой улице^[35] и увидел, что в ту пору она была дорогой среди пустыни. Я забрел в Смитфилд^[36] и отшатнулся такова была ярость тех, кто жил подле этого места. В Чипсайде^[37] сам город создал замысловатые рисунки движения, и вся деятельность горожан шла ради себя самой. В Клапане^[38] я услышал их голоса: сколько времени нельзя ли узнать он конечно хочет наилучшую цену но он и продает не только покупает мне пора совсем уже пора он никогда правду слышать не хочет будьте добры скажите мне время. Так протекала их жизнь. О том, что их земля — огромная выемка под основанием нашего мира, у них не было способа узнать. Их небо было сводом пещеры, но они считали его преддверием вселенной. Меня окружали слепцы. И все же, запрокидывая ночью голову и глядя на усеянный блестками небесный лик эпохи Крота, я, как и они, поддавался его завораживающей силе.

Раньше я полагал, что с наступлением ночи там непременно устанавливаются неподвижность и тишина; но там царила неутихающая, слитная звучность. Куда бы я ни шел, пытаясь приблизиться к источнику шума, он словно бы пятился от меня с каждым моим шагом. Тогда-то мне и стал слышен голос — шепчущий, стонущий голос самого Лондона. Подлинной тьмы там тоже никогда не было, потому что городские горизонты под темными слоями верхнего воздуха излучали свечение. Вдоль улиц там были установлены сосуды из стекла или замерзшей воды, где содержалась звездная яркость. Спросите себя — мог ли я выдумать такое? Одежды, которые носили горожане, были тесно прилегающими и многоцветными. Эти люди не были похожи друг на друга внешне, как я ожидал; напротив, видом своим они, казалось, насмешничали друг над другом и пародировали друг друга. Их словно бы радовало многообразие, и им весело было верить, что между внешним и внутренним нет разницы. Это удивляет вас, да? Лишь тогда начал я понимать подлинную суть той эпохи. Конечно, они не могли спастись от тирании измерений, в которых жили, и от скованности пещерного существования, но именно это усиливало их восторг от всякого контраста и всякой разрывности. В управлении и коммерции, в жизни и работе они великое удовольствие извлекали из противостояний и крутых поворотов. Их воздух был заражен нечеловеческим запахом чисел и машин зато сам город беспрерывно менялся. Нет. Не смейтесь. Послушайте меня. Я вскоре обнаружил, что они всегда хотят сообщаться между собой наибыстрейшим образом; самые простые сведения, казалось, неимоверно радовали их, если только могли быть получены мгновенно. У их жизни была и другая особенность, о которой, должен сказать, мне следовало догадаться прежде: чем раньше о том или ином действии могло быть сообщено, тем большую значительность оно приобретало. События как таковые были несущественны, важна была лишь быстрота узнавания о них. Теперь вы умолкли. Вновь спрашиваю вас: разве я мог выдумать такую действительность?