Леонид Бородин
Бородин Леонид Иванович, прозаик, поэт, родился 14 апреля 1938 года в Иркутске, в семье учителей. Родители работали в сельских школах Сибири, и Леонид провел свое детство в разных сибирских поселках. Позже отца репрессировали. Поступал учиться в школу милиции, но не закончил ее. Поступил в Иркутский университет в те годы, когда там учились Валентин Распутин и Александр Вампилов, но был исключен за организацию студенческого кружка "Свободное слово". Поехал работать на строительство Братской ГЭС. Позже окончил пединститут в Улан-Удэ, после окончания работал директором средней школы в Луге Ленинградской области. Там же в местных газетах были напечатаны первые рассказы. В 1967 году был арестован вместе с И.Огурцовым, Е.Вагиным и другими за участие в организации ВСХСОНа (Всесоюзного социал-христианского союза освобождения народа) и осужден на шесть лет строгого режима. В лагере писал стихи и прозу. После освобождения стал печататься в эмиграционных издательствах и в журнале "Грани". Сотрудничал в самиздатском православно-национальном журнале "Вече", который выпускал в Москве Владимир Осипов. После разгрома журнала стал выпускать свой самиздатский альманах "Московский сборник", также посвященный национальным и православным проблемам в России. Работал на самых разных тяжелых работах. В мае 1982 года вновь арестован КГБ и с неожиданной суровостью даже для тех лет был осужден за публикацию художественных книг за рубежом на 10 лет лагерного заключения строгого режима и на 5 лет ссылки. Это было андроповское предупреждение славянофильским и православным кругам. Никогда либеральным диссидентам не давали такие суровые сроки. Был заочно принят в европейские ПЕН-клубы, получил несколько престижных европейских премий. Освобожден лишь в июне 1987 года. В 1990 году стал секретарем Союза писателей России, а вскоре и главным редактором журнала "Москва". Женат. Есть две дочери. Живет в Москве. Среди лучших произведений - роман "Третья правда", повесть-сказка "Год чуда и печали", исторический роман "Царица смуты".
"Прежде всего определим, что такое борьба. По всей видимости, это система неких осознанных действий, определяемых четкими идеями, программными установками, дисциплиной, ну и так далее. В моем случае ничего подобного не было. Скорее, уместнее говорить о противостоянии, вызванном моим несовпадением с параметрами существующего строя. Выпадение из строя, несоответствие ему. Это несоответствие вызывало противодействие государственных структур, что и определило мою дальнейшую жизнь. Главным, как я сейчас понимаю, для меня была не борьба как таковая, а попытка сохраниться в естественном нравственном и духовном состоянии, которое почему-то не устраивало официальные власти, вызывало с их стороны достаточно активное противодействие. Что, конечно же, не могло не привести к конфликту с государством. Сознательной установки на борьбу с тоталитарным режимом не было. Само понятие тоталитаризма - понятие не политическое, скорее эмоциональное, литературное. Было ощущение, что существующий строй ненационален, что он фиксирует, насаждает чуждые народу по духу формы и принципы бытия, что он грозит различными формами катастроф, которые, конечно же, конкретно не могли быть предвидены. Думалось о пробуждении национального самосознания, о формировании, развитии, выколачивании права на существование национального мировоззрения. Грубо говоря, я хотел жить так, а государство хотело, чтобы я жил по-другому. Собственно, это очень близко к литературе. Сущность литературы - действие. Писатель пишет, потому что не может не писать. Проблема необходимости литературы сродни проблеме противостояния действительности".
Из беседы Леонида Бородина
с Юрием Козловым
в газете "Россия"
СЧИТАЮ СЕБЯ РУСИСТОМ...
Владимир Бондаренко. Хочу сразу взять быка за рога. Вопрос в лоб: кто вы, Леонид Иванович Бородин? Когда присудили премию Александра Солженицына, в газетах стали писать: мол, есть такой писатель-одиночка, сам по себе. Так ли это? Или очередной миф либеральной прессы? Мне помнится, ты сидел свой первый срок не как политический одиночка, а как член движения, политической организации? Да и журнал "Москва", которым ты руководишь, тоже внегрупповым не назовешь...
Леонид Бородин. Если иметь в виду какие-то литературные течения, в этом смысле, может быть, они и правы. Ни к каким течениям, направлениям я не принадлежу. Скажем, к "деревенщикам" меня трудно отнести, да и сам я таковым себя не ощущаю. Хотя писателей этого направления ценю и уважаю... Может быть, меня можно назвать одиночкой в том смысле, что я появился в литературе как бы сбоку, не проходя пути, общего для всех писателей в советский период.
В. Б. Как ты думаешь, что входит в понятие "русская национальная литература"? И что не может входить в это понятие?
Л. Б. Вся наша классика - это и есть русская национальная литература. В том числе и наши нигилисты, и тот же Чернышевский. Мне Чернышевский не нравится, кажется скучным. Но это - русская литература. Так же, как и "Мать" Максима Горького. Такие книги можно ругать, критиковать, пенять авторам за малохудожественность, но тем не менее все это - тоже русская литература. Я не в восторге от Салтыкова-Щедрина, но и он - классик русской литературы.
В. Б. Тогда и Барков - тоже русская литература...
Л. Б. Нет, по уровню Барков - уже не литература. Это окололитературное явление, ближе к графоманству.
В. Б. Кто из писателей повлиял на тебя?
Л. Б. Два разных больших писателя. Фолкнер и Лихоносов. Совершенно необъяснимо. Почитав Фолкнера, сразу начинал писать под Фолкнера. Если сейчас посмотреть внимательно на "Третью правду", увидишь, что первые страницы - чистый Фолкнер. Перед этим я кончил читать его "Город" и стал автоматически писать в его интонации. То же самое после чтения Виктора Лихоносова. Я тогда работал над "Годом чуда и печали" и вовремя спохватился. Забросил написанное и взялся заново. Необъяснимо, почему на меня так влияют эти два писателя. Их мне просто нельзя читать, когда я что-то пишу. Хотя залыгинский и распутинский язык не слабее, чем язык Лихоносова, но они меня так не завораживают. Был еще случай, когда я уже напечатал "Женщину в море", абсолютно не думая о Лермонтове. После школы "Тамань" ни разу не перечитывал. Видимо, что-то лермонтовское так запало, что я написал свой, как нынче говорят, римейк. После публикации в "Юности" звонит мне приятель и говорит: "Здорово ты в "Тамань" врезался!" Помню, я аж в трубку покраснел. Действительно, такая параллель во всем. Видимо, какое-то лермонтовское влияние есть.
В. Б. Думаю, романтизм в тебе сидит изначально, поэтому на твой характер так легко легли и Лермонтов, и Джек Лондон, и даже "Овод" Войнич... Все одно к одному: ты по жизни воинственный романтик, и потому в чем-то жизнь была предопределена. Не было бы лагерей - было бы что-то другое, и обязательно с выходом на литературу...
Л. Б. Это, конечно, так. Безусловно, я воспитан на романтической, в том числе на западной литературе. Когда мы с женой уходили в тайгу, я с собой взял томик Гегеля, три тома Джека Лондона и свои конспекты по философии русского Серебряного века.
В. Б. Закончился ХХ век, можно подводить его итоги. Можешь ли ты сказать, что такое литература ХХ века? На мой взгляд, в целом она никак не ниже века предыдущего. Горький, Шолохов, Платонов, Булгаков, Блок, Гумилев, Есенин, Твардовский... Несмотря на все войны и трагедии, революции, а может быть и благодаря им, в литературе было очень много яркого.
Л. Б. Я тебе, Володя, отвечу по аналогии. Однажды мы с Ильей Глазуновым рассматривали советскую картину "Праздник урожая". Я стоял и хихикал, а Илья мне говорит: "Ты посмотри, как у этой бабушки рука выписана! Кто сейчас из современных мазил сумеет так руку нарисовать? Она же живая". Вот такой контраст: заказная, казенная работа - и высочайшее качество письма. Первое достоинство советской литературы - это то, что в лице лучших талантливых представителей она сохранила русский язык. Греша против правды, умалчивая о многом, сохранила высочайший стилистический уровень. Это, может быть, самое главное ее достижение. А сравнение с литературой ХIХ века мне кажется некорректным. Русская литература жива. У меня стол журнала "Москва" ломится от хорошей прозы. И это русская проза. Пусть не Толстой, не Чехов, но будущее покажет. Я сейчас ощущаю медленный, но подъем русской литературы. Лет шесть назад было гораздо хуже: или сумбур авангардистский, или кирпичи от советского времени, не принятые цензурой по пустякам. Мол, вот меня коммунисты не печатали, а вы тоже печатать не стали. А сейчас масса молодых имен. Вячеслав Дегтев сегодня превзошел многих наших маститых рассказчиков. Олег Павлов, Алексей Варламов, Лайков, Давыдов. В Саранске, в Иркутске, в Смоленске, в Оренбурге. Не знаю, как будет с экономикой, но с литературой все в порядке. Сейчас прислал отличную повесть Петр Краснов из Оренбурга.
