Родители отыскали меня в траве. Я напоминала младенца, которого они нашли в капусте, готова была расплакаться, и едва сдерживала себя, и от этого мое лицо напоминало старый скукоженный башмак.

Забравшись дома под одеяло, я почувствовала себя гораздо лучше. Папа принес мне чашку горячего какао, а мама с Кариной устроили себе пикник из глянцевых журналов.

– У нее хороший вкус. Вся в меня, – хвалилась мама и прижимала Карину к себе, щекоча ее и заставляя хихикать.

Я завидовала сестре, которая могла смеяться, листать взрослые брошюры и накрывать ладошкой картинки, будто делает покупки. Когда я пыталась смеяться вместе с ними, получалось как-то криво, неестественно, и я хмурилась, от того, как сестра с мамой сразу замолкали и качали головами, показывая, что моя попытка провалилась.

Я знала, что мама покупает втихаря шоколадки и мороженое, когда они с Кариной куда-то ездят вдвоем. Сестра всегда оставляла что-нибудь, чтобы скушать у меня на глазах и похвастаться. Папа тоже покупал мне сок и мороженое, но мы всегда делали это перед тем, как вернуться домой, и приносили по рожку для всех.

Если он соглашался уступить моей просьбе о новом конструкторе, то просил играть с сестрой, и я делилась. Игрушка – это же не леденец, ее можно использовать по очереди. Чтобы не ссориться, мы условились, что Карина всегда первая, так как появилась раньше меня на несколько минут. И я сидела, и ждала, когда настанет моя очередь. Иногда она не наставала до тех пор, пока не велели гасить свет и забираться в кровать. А иногда и совсем не наставала, как в случае с мамой.

Один раз мама взяла меня с собой, и я приложила максимум усилий, чтобы ей понравиться: старалась не мешать ее разговору с подругой, быть сдержанной и воспитанной девочкой, чтобы она оценила мое умение себя вести, чтобы почувствовала – я не помеха, меня вообще здесь нет. Так что она может смело брать меня, куда угодно и ей будет не стыдно.

– У тебя что-то случилось? – спросила мама.

– Нет, почему ты спрашиваешь?

– Ты такая бука. Рядом с тобой хочется заплакать.

После этих слов мне действительно захотелось плакать, и я не смогла больше сдерживаться. Я плакала и смеялась одновременно, стараясь веселиться, чтобы мама не считала меня плаксой и не расхотела брать с собой.

– Вот видишь, я не бука, – хохотала я, в то время как из глаз падали громадные градины, я зажимала зубами губу, которая предательски дрожала.

Мама неодобрительно замотала головой. Я так и не смогла ей угодить.

Только когда онемела, мама стала подолгу выносить мое присутствие – разговаривала с подругами, как будто меня нет.

«Ты даже представить не можешь, как мне осточертел тот брак. Я не знала, где дверь с надписью „выход“. Запиралась в ванной, отворачивалась от мужа к стене. Я ничего не испытывала к этому подобию мужчины, кроме жалости и сожаления, что так обманулась. С каждой лишней минутой все больше начинала его ненавидеть за то, что могла жить по-другому, а жила кисло и блекло, хуже, чем подруги, чьи мужья работают обыкновенными ментами. У них нет тех мозгов, которые есть у моего мужа, но они умеют распоряжаться и тем малым так, что живут как у Бога за пазухой».

«Много раз пыталась вывести мужа из себя, заставить его закричать на меня при детях, ударить. Как я была бы рада, дай он мне повод собрать вещи и уйти. Меня бесило все, что он делает. В постели я давно выполняла роль сонного вялого матраса, который позволяет утыкаться в него лицом и дышать в шею, слюнявить губами. Мой благоверный почувствовал себя неполноценным и пошел искать подтверждения своих мужских сил на стороне. Наконец, моей маме удалось вывести мужа из себя заявлением, что дети не его, а он „импотент хренов“. Он занес руку, чтобы ее ударить, а я жалобно закричала на глазах у девочек. Все так, как мы и планировали. Я видела, как дочки испуганно дрожали, чувствуя боль за маму. Они плакали, а я упивалась своей победой сквозь выдавленные слезы. Он сам дал мне автомат в руки, оставалось только нажать на курок, и я выпустила очередь – подала документы на развод».

Темная ночь. Не спится. Встаю и иду по холодному полу босиком. Брожу по темным коридорам замка, как кентервильское привидение, только цепи не хватает, для устрашающего шума. Ноги скользят бесшумно, и я, незамеченная, подхожу к приоткрытой двери кабинета. Вижу полоску света и слышу голоса. Разворачиваюсь, чтобы уйти, но мое собственное имя, заставляет замереть на месте. Меня окликнули или мне показалось?

Я вслушиваюсь, боясь, что меня обнаружат. Мне нельзя здесь находиться.

«Что ты решила? Может устроить ее в частный интернат?»

«Чтобы отец мог навещать ее, а я за это платила? Нет. Пусть сам разбирается со своей проблемой. Я не собираюсь облегчать ему жизнь. Пусть волочит этот груз всю жизнь, как я волокла наш брак семь лет».

И меня сдали, как сдают сломанный пылесос. Свалили в кучу с остальными поломками – моим отцом…

***

Машина переваливалась с бока на бок, пробираясь по снежной колее. Десять километров по деревенским просторам. Сюда не ходят автобусы, не летают самолеты и не ездят поезда. По дороге невозможно в ливень пройти в резиновых сапогах, глину размывает так, что ноги вязнут. А гигантские ивы смыкаются над головами огромной аркой и устрашающе трясут ветвями при вспышке молний. Сейчас на них зимние наряды и они сыплют мягким снегом, как новогодним конфетти.

«Не представляешь, как хорошо здесь летом», – пишу Ромке в блокноте.

Немой быть очень неудобно, в мире, где все вокруг говорят. Но иногда мне кажется, что я не одна такая. Многие отгораживаются механизмами, предпочитая их живому разговору. Просто они никогда не были немыми и не знают, какой это дар – уметь говорить.

Мы сидим на заднем сиденье и обмениваемся записками.

Идея родилась неожиданно, и я впервые почувствовала, что быть немой очень даже романтично. Мало кто в современном компьютеризированном мире шлет бумажные письма, а мы как у Пушкина в «Барышне-крестьянке», разговариваем с помощью бумаги, только не кладем письма в старое дупло, а суем между автомобильными креслами, просто для веселья. Теперь не одному Ромке приходится ждать моего ответа. Мы в одинаковом положении.

«В один год змеи от жары обезумели, вместо орехов свешивались с веток».

«Не страшно?» – спросил меня Ромка.

Я отрицательно покачала головой и махнула рукой на дорогу в город, скрючив пальцы и сделав маску пугающего монстра. Страшнее среди большого числа людей в огромном бездушном городе. Огромные механизмы, бешенные скорости, все куда-то спешат, и с их важными делами, им некогда подумать даже о самых близких.

Моя немота – это отпечаток жестокости людей, бездушности разводов. Она достаточно невидима, чтобы некоторые позволили себе забыть о случившемся. Но я просто физически не могу забыть. Потому что каждый раз, когда я пытаюсь сказать: «я забыла», я понимаю, что не могу произнести ни слова.

«Надеюсь, мы не увязнем в снегу, и Вике с папой не придется откапывать машину». Сегодня мне хотелось поскорее добраться до места и похвастаться деду и бабуле своими успехами.

Показался наш участок у самого леса. Огромные поля не истоптанного снега, где можно разглядеть каждый звериный след. Так и хочется упасть на чистое ровное полотно и почувствовать себя космонавтом-первооткрывателем, который первый ступил на эту неизвестную планету. Кое-кто назвал бы меня малым ребенком, который все еще любит копаться в снегу, но меня это не обижает и не трогает. Подумаешь. Вика, раза в два меня старше, а никогда не отказывает себе в удовольствии поваляться со мной в снегу или скатиться с горки.

Открыла дверцу, и утопила ноги. Короткие ботинки наглотались сполна, и поделились мокрой влагой с колготками.

«Где там мои любимые валенки?» Надо поскорее добраться до печки и стянуть оттуда теплые носки и обувь, которые погрузились в сладкие дремы, разморенные теплом.