– Я оставлю вам свой телефон, – Рома достал мобильный.

– Ну, уж нет! – категорически отказался отец вместо меня, и я вздрогнула.

Почему? Что ему не понравилось в Роме? Я видела, что тот тоже напрягся, как струна скрипки.

– Телефон прибереги для себя. А нам хватит и номера. А то, как ты писать будешь?

Они диктовали номера, а я смотрела, как папа общается с Ромой, как наклоняется, чтобы посмотреть, правильно ли тот все записал.

– Девушка, которая не умеет говорить – это же мечта. Обычно их заставить молчать невозможно.

Мне ничего не оставалось, как закатывать глаза к небу и безмолвно высказывать свое «только не это». Я спрятала лицо в ладони, но высунулась из них, чтобы посмотреть на реакцию Ромы. Его глаза смеялись, и я перестала прятаться. Улыбнулась в ответ.

К нам навстречу заспешила Вика с огромным букетом бордовых роз.

– Ты просто умница. Поздравляю, – она протянула цветы, и я вспомнила, как она поздравляла меня с новым периодом в жизни – с тем, что я стала девушкой.

Тогда ей пришлось спасать меня от аварии и укрывать своим длинным пиджаком, потому что мои светлые брюки окрасили уродливые пятна. Мы остановились у цветочного ларька, и она купила розу на длинной ножке.

– Это тебе.

«За что?»

– Поздравляю. Ты стала взрослее, – она обняла меня и рассказала, как когда-то получила свою розу от мамы. Она до сих пор хранилась в одной из ее коробок, сухая, превратившаяся в мелкую стружку. От нее остался только стебель, да и тот был скрюченный, как древняя коряга.

От своей мамы я не получила ни одного цветка.

«Они приедут?» – спросила я осторожно, и почувствовала, что моя немота заразна. По долгому молчанию стало ясно, что ничего приятного папа не сообщит.

– Не смогли. Какая-то важная встреча, – неуклюже соврал папа, но я догадалась, что мама даже не стала утруждать себя звонком. А я до последнего верила, что они будут рядом со мной в важный день. Но мечты не всегда сбываются, а розовые очки – самые хрупкие на свете, и когда разбиваются, не подлежат ремонту.

Помню, как стояла с сумкой вещей. Мама была непривычно холодна и почти не касалась меня, когда я обняла ее на прощание. Мои ладони держали ладони сестры, точно такие же маленькие, как мои. Я не хотела их выпускать, и безмолвно молила поехать со мной, но она отодвинулась, и высвободила руки из моих.

Семь лет мы были лучшими подругами, делили секреты, одежду и игрушки. И вот в одно мгновение, нас раскололи, как орех на две половинки, и вынули сердцевину. Первое время я чувствовала, будто у меня парализовало половину тела или ее просто напросто отсекли. Я по-прежнему могла жить, могла существовать, как живут калеки без ног и рук. Это возможно, но совсем не то, что с обеими конечностями.

В доме отца сидела на полу и разбирала сумку, которую дала мама. Там не было ни коллекции любимых мультфильмов, которые записал мне отец, ни любимого лего и спортивных машин, ни карнавальных костюмов, которые я хранила с каждого новогоднего утренника. Только старые вещи. Это был тот самый мешок: мама велела нам достать то, что мы не носим, что мало или никуда не годится, и сложила в эту сумку, собираясь отдать детям, у которых не было родителей. И отдала. Мне.

– Вы оба просто молодцы! – с чрезмерным восторгом восклицает папа, пытается переключить мое внимание на Ромку, который все еще рядом, и заставить снова беспрерывно и бессмысленно улыбаться. Потрепал меня по волосам, как нашего пса Боба. Всегда так делает, но почему-то сегодня его привычная манера взъерошивать волосы вызывает легкое раздражение. Ромка смотрит, а он обращается со мной, как с ребенком. Никак не привыкнет к тому, что я уже девушка.

«Можно пригласить Рому на дачу?» – спросила я.

Вопрос заставил папу поперхнуться своей неожиданностью. Он достал свои любимые весы, и я наблюдала, как чашечки без конца болтаются, не приходя в состояние равновесия. Папа колебался.

«Его компания могла бы поднять мне сейчас настроение».

Ромка недоуменно следил за нашими переговорами и не совсем понимал их смысл. В отличие от папы и Вики, он еще не умел читать по губам и определять мои мысли на расстоянии.

Впереди каникулы, у него три дня выходных. Что ему стоит уступить? Я хорошо занималась и заслужила награду. В конце концов, я же приглашаю его в дом, под неусыпный надзор наших родственников. Не факт, что он вообще согласится. Испугается и убежит без оглядки. Папа на первом свидании – это все равно, что скальпель у горла. Та еще перспективка.

«Пожалуйста, – сделала просящие щенячьи глазки, – на пару часиков, а потом ты отвезешь его на станцию».

Вика сжала руку отца чуть выше локтя, перевес стал в мою пользу.

– Женя приглашает тебя поехать с нами на дачу, – выдавил папа, а я возмущенно поджала губы. Отцу стоило поработать над своей интонацией. Такой тон используют обычно для фразы: «Чтоб ноги твоей не было около моей дочери!»

– Хорошо, – просто сказал Рома, будто абсолютно не заметил откровенно угрожающую интонацию.

Не из тех, кого можно напугать родителями. Я просияла.

– Только мне сначала нужно появиться дома и договорится обо всем с мамой.

– Это правильно.

Похвальные нотки в папиных словах заставили меня расслабиться. Начало положено.

– Странное ощущение, – признался папа, когда мы забросили Ромку домой, и сами поехали собираться. Он обернулся на меня, когда остановились на красный свет, и я увидела растерянность на его обычно уверенном лице, – Как-то не по себе, будто кто-то уводит у меня любимую малышку.

«О, папа!» – я обняла его сзади за плечи. Как он может так думать? Это совсем другое. Я всегда буду его дочерью, даже если стану чьей-то женой.

– Я понимаю, это глупо. Собственнические инстинкты. Ничего не могу поделать. Природа.

Мы с Викой обменялись взглядами из серии «ох, уж эти мужчины!».

Моя ладонь сжимала его плечо, и он прижал ее ухом, будто пытался удержать не меня, а время, которое неотвратимо бежало вперед.

– Я люблю тебя «до самой луны и обратно», – признался папа фразой из детской книжки.

«И я тебя».

Развод – самая жестокая война, которую объявляют люди когда-то клявшиеся друг другу в любви. С той же силой, с которой они любили друг друга, они принимаются ненавидеть и враждовать. Эта война, которая не щадит, ни матерей, ни отцов, ни детей. В ней нет места сожалению и прощению. Она хуже мировой и гражданской, потому что ее развязывают два человека, которых ты любишь больше всего на свете, и не знаешь, чью сторону принять.

Казалось, совсем недавно мне было семь, и мы всей семьей поехали на конюшню. Лошади шли небольшой группой по лесной тропинке. Гид то и дело поворачивался к маме и хвалил сестру, делал комплименты, какие красивые и одаренные растут девочки. Мама кивала и смотрела на Карину.

Спортивная и гибкая от природы, сестра делала успехи в верховой езде и вела себя, как олимпийский призер. Она выпятила вперед грудь и красовалась в седле, отпуская поводья и показывая, что может ехать не держась. Она потешалась над позой оловянного солдатика, в которой я замерла, будто меня привязали к металлическому шесту. Мой конь чувствовал испуг и то и дело останавливался, как упрямый осел, замирая на месте и отказываясь идти.

– Обычно он послушный, не знаю, что с ним такое, – удивлялся инструктор, беря моего скакуна под уздцы и заставляя сдвинуться.

Когда конь в очередной раз выкинул этот номер, Карина подскочила сбоку и хлестнула жеребца веткой. Никто так и не понял, почему мой спокойный, как удав, конь взбесился и понес через лес галопом, протаскивая меня через все ветки и буреломы. Я пригнулась к его шее и шептала, чтобы он успокоился, но он не слышал за хрустом деревьев и топотом собственных копыт. Скорость казалась бешенной. Меня шатало в седле. Жеребец тряс туловищем, будто я была назойливым насекомым, от которого он пытался избавиться. Я представила, как он падает и начинает кататься по земле, придавливает меня своей массой. Когда меня занесло в очередной раз, выскользнула из седла в высокую траву, чтобы смягчить падение. Конь остановился, довольный, что освободился от седока, и преспокойно принялся за еду.