- Ага, - ответил Роман, наблюдая за темной заварочной струей, покрепче если можно. Нет, нет! Сахара не надо, - остановил он ее.

- Ах, да, извини - я и забыла совсем.

- Вот так и забывают друзей детства, - ответил Страдзинский, лениво скользнув в ироничность тона.

За окном темнел беззвездный июльский вечер, о котором так мечталось в бесконечные зимние месяца, мечталось о полусветском трепе, о сладостном безделье.

И пусть низкое и темное небо не предвещает желанного поворота к пляжному валянию, но все же, все же: ах, эти дачные вечера, ах, эти разговоры ни о чем.

Их было на веранде человек шесть, знакомых с самого туманного и раннего детства, ядро компании, наезжавшей сюда каждое лето.

Может быть, из-за этой самозабвенной дружбы их и тянуло так неодолимо сюда каждый год, хотя зимой они, как водится, виделись мало, вернее сказать, не виделись почти вовсе.

За годы знакомства выработался даже некоторый этикет зимних встреч. Москвич, бывая в пасмурно-дождливой недостолице, должен был стараться встретиться со всеми, давая, кстати, и петербуржцам повод повидаться. Разумеется, в обратной ситуации необходимо было проделать все то же самое.

Что до звонков, то на Новый Год можно было и не звонить, а вот с днем рождения поздравить следовало, хотя приглашения и случались не часто. Весь этот церемониал не доставлял присутствующим особенных неудобств, а напротив, отправлялся естественно и с удовольствием.

Скажем, Рома, приезжая в Москву, с удовольствием останавливался у Бори, с не меньшим удовольствием он звонил Светке пощебетать или селил у себя Аню, приехавшую с подругой, погулять на белые ночи.

Вульф остановился, раздраженно потеребил щетину и выдернул из носа волосок.

Получалось тяжеловесно и даже очень. Даже то, что из всех, собравшихся на веранде, можно было опознать разве что Свету (или Марину, если обратиться к жизненным реалиям) не слишком его утешало.

Он ощутил опасность утонуть в бесчисленных нюансах, неизбежно возникающих при пятнадцатилетнем знакомстве, - ну, кому, ей богу, интересно, что Боря с Ильей не слишком-то дружили, рассорившись когда-то вдрызг из-за некой Жени.

Эту историю он придумал с ходу и, отчетливо понимая, что при таком долгом знакомстве их будет не один десяток, решил попытаться оставить при себе.

Побродив по квартире, помахивая рукой в такт бессвязному бормотанию, выпив несколько чашек кофе и выкурив еще больше сигарет, Вульф, наконец решившись, продолжил:

Впрочем, к чему слова?

Довольно того, что все они любили друг друга. Да и как могло быть иначе?

Ведь здесь, именно здесь, выкурена первая сигарета и выпита первая рюмка, именно тут, на Юрьевской косе, они в первый раз поцеловались и в первый раз пришли домой под утро, тут они разбивали носы, носясь на велосипедах и сражаясь на теннисных кортах:

Как можно не любить после этого Косу?

А любя ее, они еще больше любили друг друга, неизбежно связанных с ней, отчего любили Юрьевское еще больше:

Так являлся свету банальный замкнутый круг, разорвать который оказалось не под силу ни визам, ни границам, ни даже переименованию во что-то лифляндское, непроизносимое.

Давно осталось позади деление на детские компании, когда такую неодолимую преграду выстраивали год или два разницы, стерлись влюбленности неразделенные и уже почти позабылись разделенные, с последующими изменами, ссорами, а после, разумеется, враждой, не выжившей в тесноте дачной компании.

Немыслимо было отделаться от магии здешних мест, и везде: и на влажном Кавказе, и в сухом Крыму, и на Крите, и даже в экзотике каких-нибудь Фольклен или Канар, безнадежно тянуло их сюда - к величественным соснам и холодному дыханию Балтики.

И они понимали уже, что никогда им не найти другого места на этом свете, где бы так же радостно кружила бойкая мошкара у ласкового света лампы и так же добродушно поднимались клубы пара над раскаленным спокойствием чашки горячего чая.

- Ребята, дайте сигаретку, - попросил Илья.

- Лови, - приподнялся с дивана Боря и пачка, перелетев через комнату, опустилась в ловко подставленной руке.

- А Илька как всегда без сигарет, - улыбнулась Тоня.

- Традиция священна, - ответствовал он, прикуривая.

- Ты что, столько куришь? - озаботилась Света, - ты же только сегодня покупал.

- Да вы и расстреляли, - недовольно бросил Илья, чьей широкой безалаберности претили мелочные расчеты сигарет.

Как в капле угадывается океан, а в песчинке пляж, так и его натура отражалась в приезде без сигарет в Лифляндию, где пошлины и акцизы вздувают их цену втрое.

Он был чуть выше Страдзинского и заметно шире его в плечах, со скучно очерченным лицом, но веселыми глазами и обаятельной улыбкой.

Илья полагал себя фотографом и даже где-то иногда печатался, но, увы, Москве (псевдобогемно-светско-тусовочной) был гораздо более известен в качестве мелкого ЛСД-дилера. Он занимался этим еще не вполне серьезно, но уже в пугающих друзей масштабах, хотя, признаться, другое занятие, каким Илья мог преуспеть или хоть бы заработать, выдумать непросто. Был он феноменально ленив и феноменально же необязателен (по слухам Илья опаздывал и манкировал даже свиданиями), так что, с трудом можно понять, как он хоть этим снискал хлеб насущный.

Совсем не из таких происходил Боря, хотя и возлежащий сейчас на диване совершенным обломовым. Трудолюбиво и целеустремленно торил он дорогу в гранитном мире шоу-бизнеса, добравшись, правда, пока только до клубов средней руки и разогрева перед популярными командами, но дело явно продвигалось, и Боря каждое лето приезжал все более известным.

Честно говоря, некоторое опасение вызывала его музыка, сложноватая для эстрады, тем паче отечественной. Зато внешностью он обладал великолепной в придачу к отменному росту и отлично сложенному, раздающемуся в стороны мускулами телу, в наследство от родителей ему досталось лицо, исполненное той некрасивой и решительной мужественности, что становится только лучше с годами, достигая пика мужской привлекательности годам к сорока пяти, когда оно становится вполне употребимо в рекламе американских сигарет и даже в героическом кино для роли героического борца с мафией или героического подпаска (на случай, если вестерны за двадцать лет снова войдут в моду).

После этих слов Вульф, яростно кусая фильтр, откинулся назад и, делая странные пасы руками, неразборчиво и возмущенно бубнил, силясь материализовать еще оставшихся на веранде.

Кстати, хотя Вульф и производил теперь впечатление законченного неврастеника, это было не совсем верно: вне литературных священнодействий, Женя пребывал в неизменно добродушном и спокойном до флегматичности настроении, выносившем без заметного ущерба даже критические замечания друзей, оценивающих новую рукопись.

Непонятное оживление на улице заставило его выглянуть в окно. Запущенная комнатушка, обозванная в приступе мании величия кабинетом, выходила на тихий переулок, чья тихая жизнь была, к вульфовской радости, окончательно придушена дорожными работами.

Напротив располагалась школа, и опаздывающие школьники оглашали воздух частым стуком торопливых ног.

Да, школа, школа: живой памятник десятилетних мучений, пропитанный удушливым запахом угнетения и скуки. Он вспомнил свою оскорбительную бездарность, вызывавшую легкое презрение математички и унизительное сочувствие физика, вспомнил дешевое фрондерство и ненависть исторички, вспомнил он и обожание литераторши, стыдливо подумав:

"Надо бы ней зайти, давно не был: - и тут же без связи, - вообще-то девять уже:

пора спать:"

Вульф переместил себя на кровать и добрый час не мог заснуть, видя в полудреме своих героев, додумывая Стаса и Свету, сызнова измышляя некоего Павлика, но наступил наконец тяжелый сон, в котором величественные прибалтийские сосны сменялись пряничными домиками старого Таллина.

Глава II

Самоутверждающая

I