- Стас, а ты не мог бы ехать немного помедленней? - стрелка в ответ дотянулась до "150".

- Прекрати демонстрировать свою мужественность, мы уже поняли - ты настоящий ковбой, так что незачем больше прибавлять, - попробовал Страдзинский пронять его иронией.

Стас - живое воплощение мужской отрешенности, прикурил сигарету и набавил газу - спидометр безучастно показал "160".

Метрах в двухстах впереди расхлябанно громыхала фура, чуть дальше дорога, слегка изгибаясь, уходила вправо. Стас, лихо подведя "Мерседес" к заднему в шлагбаум выкрашенному бамперу, вынырнул на встречную и вошел в поворот, добравшись уже до середины грузовика. Страдзинский сглотнул слюну - и точно, в лицо ударили четверо спаренных фар. Рома машинально отметил, что левая горит тусклее остальных.

- Мудак! - выдохнул кто-то внутри него.

Водитель фуры подал вправо - Стас прижался к нему. "БМВ", чиркнув колесами по обочине, пронеслось мимо, обдав Страдзинского упругой волной воздуха через опущенное водительское стекло.

Рома почувствовал, как место ужаса и остекленения занимает грохочущая ярость.

- Останови, - негромко сказал он, угрюмо сдерживаясь.

Когда "Мерседес", качнувшись в последний раз, благодушно замер на обочине, умиротворяюще урча двигателем, Страдзинский неторопливо (не дай бог, ни одного резкого движения - не расплескать бушующую злобу) выскользнул на улицу и распахнул водительскую дверь.

- Дальше машину поведу я. - Рома знал: одно слово возражения, попытка оправдаться или извиниться и: он боялся подумать, что будет потом. Стас, видимо, тоже понял это и торопливо выбрался из-за руля.

XV

Страдзинский, сидя на полу, возвратил в сумку совсем уже тощий мешочек с чистым бельем.

"Скоро домой:" - грустно подумал он Грусть эта была не вполне искренна - ему успело опостылеть здешнее растительное существование, до раздражения надоела Страдзинскому и Люба, но завершать этот полуроман не имело уже никакого смысла - проще было разъехаться.

"Зато натрахался на год вперед, - решил развеяться, но только болезненно поморщился Рома. - Веду себя как вконец оскотиневший пролетарий, да и то: у пролетариев таких извращенных фантазий не бывает.

Неужели это я, я - Рома Страдзинский всегда такой заботливый и нежный в:

Ой, всегда ли? - язвительно осведомился противный голос.

Приходилось признаться, что и у нежного Ромы Страдзинского имеется подсознание не хуже других прочих.

В конце-концов, почему она мне все позволяет? Ведь я с каждым разом распоясываюсь все больше, а ей это:

Ага, - радостно поддакнул противный голос, - именно она во всем и виновата".

Люба сообщила уже ему, что аренда времянки заканчивается, и ей перебираться во вторник домой, сообщила, надеясь, что он предложит ей остаться, но Страдзинский, конечно же, ничего подобного не предложил.

Люба не стала настаивать, не из гордости - какая уж тут гордость - а боясь, до дрожи боясь ему надоесть и не желая признавать произошедшее случившимся. Она понимала: малейшее давление и все, все! будет кончено. А так у нее оставалась зыбкая надежда, что, может быть, отдохнув месяц или два, он позовет ее - нет, не навсегда - хотя бы на несколько дней или, по крайней мере, оставит возможность мечтать об этом.

- Ты готова?

- Да.

Люба всегда собиралась очень быстро - она вообще была совсем неженственна, что при подобных обстоятельствах едва ли стоит считать недостатком. Женственность из черты милой и привлекательной легко превращается в бесконечный источник раздражения.

Вульф, умело избежав тавтологии, женщина - женственность, глянул с законной гордостью в окно, где дребезжал холодный и немытый рассвет. Он часто пытался понять, отчего русский язык становится так добродетельно убог, едва только дело доходит до взаимодействия полов. Что может быть функциональней невинного англицкого словечка girlfriend?

Но нет же, взамен него наш славный говор норовит отделаться малочисленными неточностями и суррогатами, ленясь обзавестись аналогом. Есть здесь, наверное, что-то такое глубоко национально характерное, ведь:

Но надо было продолжать работать, и Вульф продолжил:

На ней были ужасного, грязно-синего оттенка штаны, бесплодно пытавшиеся представиться джинсовым клешем, вышедшим из моды года три назад. Страдзинский вздохнул и подумал, что более всего ей пошли бы тяжелые ботинки, толстая белая футболка, тесная в пояс кожанка и¼ - Люба, не хочешь мои джинсы одеть?

- Какие? - спросила она, заранее благодарно улыбаясь.

- Ну, эти хотя бы, - Страдзинский скинул со спинки стула тёемно-серый "Ливайс".

(Он надевал его на Косе раза два)

Она в секунду сменила джинсы, мелькнув плохеньким бельишком. Ромины штаны заканчивались на пару сантиметров повыше щиколотки, и лицо ее расплылось огорчением.

- Коротковаты: какой ремень классный: - чуть не плача восхитилась она.

Ремень и вправду был хорош - коричневый, из нарочито грубой кожи, окованный местами железом; он был родом из тех мест, где крутые мужики, сдвигая на затылок неимоверный стетсон и ослабив такой же пояс с шестизарядными "Смит и Вессонами"

по бокам, опрокидывают двойную чистого.

- Дарю, - не сдержался Страдзинский.

- Правда!? Честно-честно!?

- Честно-честно, - решительно ответил он, показав зачем-то распахнутые ладони.

На улице было еще тепло, и Страдзинский скинул куртку, прихваченную в опасении ночной прохлады, болезненно поморщившись обгоревшим плечам. Он остановился на секунду, небрежно запихав ее в огромный сине-зеленый пакет с купальными аксессуарами.

- Знаешь, - сказала Люба, подсунув на всякий случай большой палец под драгоценный ремень, - я тогда на шоссе испугалась, у тебя был такой вид, как будто ты Стаса сейчас убьешь. Никогда бы не подумала, что ты таким бываешь, - прозвенела она восхищением.

- Да, бываю и таким, - ответил недовольно Рома, не любивший своих агрессивностей.

XVI

В бильярдной Илья одиноко катал шары, а за угловым столиком слегка осоловевший Боря с явной тоской прислушивался к Светиному щебетанию.

- Привет, - кивнул Илья в сторону Любы, - партейку не желаешь?

- Чего с Борькой не играете?

- Ну его.

- А-а, и сколько сегодня?

- Полтинник:

- Давай. Люба, возьми себе что-нибудь в баре.

- Хорошо. Можно я пива возьму? - нерешительно спросила она, робея в этой компании даже более обыкновенного.

Страдзинский, скиксовав, негромко ругнулся и, пока Илья кружил вокруг стола, вдумчиво делая выбор между двумя равно безнадежными шарами, протащил взгляд по залу.

Люба примостилась на краешке дивана, рядом со Светой и напротив Бори.

Страдзинский слегка порадовался, избежав необходимости играть бильярд под гнетом тоскующей преданности, но в то же время он стеснялся ее, чувствуя какую-то нелепую и раздражительную ответственность за неуверенную бесцветность речи, за забитую безжизненность движений. Будь Люба хорошенькой хохотушкой или тупой и молчаливой красоткой - это было бы много уместней и:

"В конце-концов, Тонька, вообще, своего мужа-бычару сюда приволокла. Но только один раз", - успел подумать Рома, разворачиваясь на стук удара.

Шар, лениво и неохотно переваливаясь, достиг наконец лузы, где замер на мгновение, и, все же решившись, рухнул последним доворотом вниз.

- Не, ты видел!? Каков?!

- Хорош, - искренне отозвался Страдзинский, берясь за веревочную сетку.

- Погоди, - Илья со щегольским хрустом отправил в ту же лузу второй шар.

Затем он промахнулся, оставив биток в удобной позиции. Рома, почти не целясь, хлестко ударил - шар, зайдя, казалось бы, в лузу, вдруг закрутился, встав безнадежной подставкой.

- What's the fuck!? - вопросил Страдзинский, протягивая длинные гневные пальцы к выщербленному шару с полустертой восьмеркойё.

Илья хмыкнул, но вежливо промолчал, отправляя совместно с "ёвосьмеркой" в лузу биток.