Сколько Страдзинский мог теперь судить, никогда после это не длилось так долго, как тогда. Рому, в поощрение проявленной смирности, уже кормили мороженным в "Лягушатнике", а он все еще ощущал уходящее прозрение, и розовое с коричневым на серебристом еще только сравнялось по важности с шариками клубничного и шоколадного в креманке.

Он все еще цеплялся за ускользающее ощущение, силясь задержать его хотя бы на несколько секунд, а потом осторожно втянуть в себя обратно и устойчиво водрузить на какой-нибудь внутренний постамент. Вероятно, это не удалось бы ему в любом случае, но встреченная пожилая пара лишила Страдзинского и последнего шанса.

Похожие теперь на чету обнищавших, но чистоплотных мышек, они приятельствовали в соответствующие времена со Страдзинским-дедушкой и на этом основании расспрашивали Страдзинского-внука с маниакальным энтузиазмом скучающих стариков:

- Не женился еще? - долгий взгляд в Любину сторону, - нет?

- А как родители? : По-прежнему в Вене? : В этом году уже не приедут? : Ах, может быть, в сентябре? : АКак Машенька (старшийая брат сестра, театральный художник), как поживает?: В Лондоне?: Она ведь в Канаде? ¼ Ах, в Австралии! Тоже в театре? : Что такой бледненький? и круги под глазами?

Поиздевавшись еще с Спустя четверть часа, вытянув из Ромы все о неупомянутых выше родичах, обсудив погоды, визы, тонкости местного земельного законодательства и, кажется, даже курс талера, они, сжалившись, неохотно выпустили обреченно-почтительного Страдзинского из власти морщинистых лапок.

- Я и не знала, что у тебя такая международная семья. Мне иногда кажется, что ты вообще с другой планеты. Сестра в Новой Зеландии, родители в Вене, друзей по телевизору пока:

- Пффф, - шумно и тяжело выдохнул Страдзинский, - пойми: ну: ну, не так все, как тебе кажется. Ну, сестра, ну, Вена, ну, ящик и что? Не такие уж это большие:

Рома говорил с каждой секундой все неуверенней и наконец, замявшись, замолчал.

Было довольно и слов, и стройности недосказанной мысли, но как объяснить:

декорировать спектакли во второразрядном театрике, где бы он ни находился, или вести программу на третьесортном канале - это не бог весть какой успех, если она полагала успех именно там, если именно там ей мнились лимузины, поблескивающие загадочно-матовыми стеклами, мужчины в непринужденных смокингах, дамы в вечерних платьях и коктейли возле открытого бассейна?

Страдзинский, подойдя к самой воде, сбросил с ноги разболтанный кроссовок и тронул пальцем прибой. Вздернув прямым углом бровь, демонстрируя, что нелюбезный обычно залив на этот раз неожиданно его побаловал, Страдзинский он развернулся:

- Приятная водичка. Искупаться не желаешь?

Люба объединёенноо двинула плечами и лицом, показывая, что тяга к купанию, пожалуй, не слишком велика и примерно равна неохоте заходить в холодное море.

- Ой, у меня ж купальника нет, - сказала она, облегчеённо избавляясь от колебаний.

- Ну, - здесь Страдзинский разместил зачем-то полновесную паузу, пошли тогда.

- Знаешь, а я в прошлом году чуть не утонула.

- Серьезно? И как, удачно?

- Да, - она нерешительно засмеялась, - меня ребята вытащили. Смешно, я тогда даже обрадовалась, решила, что если утону, то и бог с ним, а потом, когда меня начали вытаскивать, даже немного расстроилась.

- Почему?

- Мне иногда хочется: ну, не знаю: не жить просто: - с трудом выцедила из себя Люба.

- Не понимаю, как можно хотеть не жить!? Ведь это здорово: просто дышать, я не знаю: есть крабовый салат, смотреть на закат, - господи! что я несу: подумал с отвращением Страдзинский. - Черт! Да даже, когда мне очень плохо, я все равно жду, мне всегда любопытно: а чего там дальше? Ведь жить - это так кайфово и интересно! Неужели тебе нет!?

- Да, но только: так тяжело: - повела Люба голым и бледным плечом, это, наверно, потому что я семимесячной родилась - слабенькая, воли к жизни никакой:

ну, я вообще не знаю: может, всёё и не так, - тут она глубоко выдохнула, - зачем я тебе все это наговорила? Правда, я дура?

- Ага, - охотно согласился Страдзинский.

- Ой, знаешь, а у меня линия жизни с разрывом, как раз лет на восемнадцать-девятнадцать. Это значит, что должно какое-нибудь сильное потрясение случиться: болезнь или что-нибудь в этом роде.

- А, так ты из-за этого тонула?

- Наверно, - улыбнулась она.

- На самом деле, разрыв означал, что ты должна была меня встретить - я, в известном смысле, могу быть приравнен к холере или воспалению лёегких.

- Да, я тоже об этом подумала.

Рома с тоской убедился, что автобуса нет на остановке, видневшийся уже в конце пыльной улицы.

Они стояли возле распахнутой автобусной двери, и Рома перекатил нетерпеливую правую ступню с пятки на носок и обратно:

- Завтра вечером? Я буду дома или в бильярдной, словом, найдешь.

- Да. Помнишь, ты просил меня в первое утро, ну, не:

- Помню, - без воодушевления ответил Страдзинский.

- Кажется, у меня не вышло.

X

- Бог мой! Да он же жив! - оторвался Боря от коктейля.

- Здравствуй, - с намёеком на понимание улыбнулся Стасик, пожимая ему руку.

- Не, ну он ничего, - откинулся, глубокомысленно затягиваясь, Боря, потрепан, конечно, круги под глазами: но, во всяком случае, лучше, чем мог бы.

- Отвали: - с негромкой вялостью ответил Рома.

- Вы только посмотрите на него, - осуждающе покачал головой Боря, мало того, что он без колебаний променял друзей на юбку, пусть даже и приятную во многих отношениях, он еще и ведет себя так, словно это в порядке вещей. Я предлагаю учинить ему обструкцию.

- Лучше кастрацию, - вступила в беседу Света, - чтоб не повадно было.

- О, хорошая мысль. Дим! У тебя ножа поострее не найдётдется?

- Что? - изумлёенно спросил Дима.

Страдзинский сдержанно улыбнулся.

- Нет, друг мой, отмолчаться тебе не удастся. Так что, ты лучше оставь свой циничные ухмылочки, и рассказывай, чем занимался эти четыре:

- Пять, - вставил Илья.

- Правильно, пять дней. Причем рассказывай во всех подробностях, возможно, найдутся какие-нибудь смягчающие обстоятельства. Это единственное, что тебя может спасти, если не от кастрации, то хотя бы от обструкции.

- Боря, то, что ты имеешь в виду, называется остракизмом, от древнегреческого острака - осколок.

- Великие знания - великая скорбь. Хватит заговаривать нам зубы учеными словами - рассказывай.

- Боря, что за - говоря учеными словами - вуаеризм?

- Твою мать! А! Нет, вы слышали!? Это я извращенец!

- Ром, да они просто завидуют, - вступилась добрая Анечка, - у Борьки вон, вообще, комплекс неполноценности прорезался.

- Аня, комплекс неполноценности в моем возрасте - почти также непристоен, как энурез. - Боря чувствовал, что разговор приобрел несколько бестактное, даже для Юрьевского, очертания и дальнейшее его развитие будет только умножать дурновкусие. - Впрочем, не в силах бороться с ренегатами и их коллабора¼ коллаборационистами я, в знак протеста, ухожу глушить ненависть и презрение вином, - в самом деле, он передвинул себя к краю дивана иё пружинисто направился к стойке.

Вечер летел по давно расписанному сценарию: бильярд, немного выпивки, покер и весёелый трёеп. Наслаждающийся всем этим Страдзинский брал что-то в баре, когда на соседний высокий табурет забралась Анечка и заговорила с той обезоруживающей смесью задушевности и наивности, что исключает всякое сопротивление.

- Ты очень влюблёен? - вкрадчиво спросила она.

- Я!? - Страдзинский был несколько ошарашен, - да нет, умеренно.

- А ты очень расстроился, что Люба уехала?

- Совсем не расстроился. Я от нее слегка устал, - Рома с удивлением обнаружил, что из непонятных резонов говорит правду.

- Почему? - смешала Анечка удивление с разочарованием.

- Не знаю, скучно мне с ней. Понимаешь, она: ну, не знаю, как это сказать: Люба, она, славный, милый человечек, но совершенно не нашего круга, - сказал-таки Страдзинский высокомерную гадость.