Особенно осуждать за это не приходилось: кому интересно рисковать штрафом в триста, а то и в пятьсот рублей из-за гостя? Таким образом, приглашение Левитина можно было объяснить только его исключительно хорошим расположением духа. Семья его была здесь, в Москве, дела шли неплохо, в карты ему в тот вечер необычайно везло, гости с деланным восторгом расхваливали сынишку, восхищались его декламацией - одним словом, сплошная радость. Левитин видел, что, в противоположность ему, я расстроен и подавлен; вот он и предложил мне остаться на ночь у них. А мне и хотелось остаться, и вместе с тем я не мог решиться: а вдруг нагрянет облава и Левитина оштрафуют из-за меня? Зачем подвергать его такому испытанию?

- Не буду вас беспокоить. Пойду в свой собственный "отель". Так лучше...

Я говорил, а в душе надеялся, что меня будут упрашивать.

Но первое побуждение, которое, как известно, почти всегда бывает хорошим, у Левитина уже прошло. В самом деле, с какой стати ему напрашиваться на возможные неприятности?

- Как знаешь, мой милый, - сказал он с кислой улыбкой.

Когда Левитин вдруг начинал называть меня "мой милый", это означало одно из двух: либо ему казалось, что я собираюсь попросить у него денег взаймы, либо ему хотелось поскорее от меня избавиться.

Мне ничего не оставалось, как только одеться и уйти.

Но мальчик ни за что не хотел меня отпускать, повис у меня на шее и захныкал:

- Пусть дядя ос-та-нет-ся... Я не хочу, чтобы дядя уходил... А то спать не пойду...

Ну как же матери в такой торжественный день не доставить удовольствия ребенку? К тому же мадам Левитина приехала в Москву совсем недавно, не представляла себе, что такое облава. Глядя с нежностью на своего малыша, она сказала:

- В самом деле, Давид, оставайтесь у нас! Куда вы потащитесь так поздно? Я постелю вам здесь, на диване.

Не беспокойтесь, приготовлю вам постель на славу, выспитесь не хуже, чем дома. А ты что скажешь, Борис? - обратилась она к мужу.

- Ведь я уже раньше сказал, - ответил Борис, явно недовольный тем, что жена так настойчиво упрашивает меня остаться. - Маруся! Постели-ка молодому барину в столовой, на диване.

И я остался ночевать у Левитиных.

Было уже около двух или трех часов ночи. Я только успел уснуть, как услышал звонок. Я сразу вскочил, словно в мою теплую постель вылили ведро холодной воды. Этот звонок, видите ли -" особого рода звонок, был мне хорошо знаком: продолжительный, резкий, нетерпеливый. Одним словом, полицейский звонок, который... ну, не могу вам точно описать... Вы меня все равно не поймете, разве только, если сами жили в Москве без правожительства. Одно только могу сказать: как бы сладко я ни спал, этот звонок меня сразу разбудит. Вообще-то я сплю очень крепко, можете хоть учиться на скрипке играть над самым моим ухом - не разбудите... Но стоит только раздаться полицейскому звонку, как я немедленно вскакиваю, точно пожарник при сигнале тревоги.

Я подскочил к дверям спальни Левитиных и постучал:

- Борис, слышишь?

Первой проснулась мадам Левитина.

- Боже мой! Что случилось? - тревожно спросила она.

- Не пугайтесь, Рахиль Исааковна, это я...

- Что с вами? Почему вы не спите? Что вам нужно?

Наш разговор разбудил Левитина.

- Что такое? Как ты очутился здесь? - спросил он спросонья.

- Мне кажется, полицейский обход, - ответил я. - Полиция в доме.

Услышав слова "полиция", "обход", Левитин окончательно проснулся, соскочил с кровати и выбежал в столовую. Вслед за ним, в капотике и в туфлях на босу ногу, вышла и Рахиль Исааковна. Но, увидев меня в одном нижнем белье, она ахнула и быстро скрылась за дверью.

Левитин, тоже в одном белье, вертелся по столовой испуганный, встревоженный, словно он сам не имел правожительства.

- Вот тебе и на! - говорил он. - Этого еще не хватало... Ведь я говорил... говорил... Все она, ее выдумки:

"Здесь переночевать..." - возмущался он, словно жена, а не он первый предложил мне переночевать у них. Каково было у меня на душе - вы сами можете себе представить.

Я не столько беспокоился за себя, сколько за них, за Левитиных. Мне что? Вышлют - обратно приеду. Но их-то оштрафуют на триста, а то и на пятьсот рублей! Зто не пустяк!

- Нельзя ли как-нибудь договориться с ними? Кто в вашем участке делает обходы - околоточный или сам пристав? - спросил я.

- "Договориться"! - в сердцах передразнил меня Левитин. - С цепными собаками шестого участка он хочет договориться... Наш пристав готов выложить четвертной билет из собственного кармана за удовольствие оштрафовать еврея на пятьсот рублей.

- Так нельзя ли мне спрятаться где-нибудь?

- Спрятаться? Вы в самом деле хотите спрятаться? - язвительно говорил Левитин, переходя вдруг на "вы" - доказательство сильнейшего раздражения. - Не беспокойтесь, от них вы никуда не спрячетесь. Я-то этих черносотенцев знаю. Не впервые они приходят ко мне с ночным визитом.

В его голосе и во взгляде была такая злость, будто я самолично пригласил полицию явиться сюда с визитом в три часа ночи.

- Разве в садовой беседке переждать? - вдруг вспомнил он.

- В какой беседке?

- Я ж тебе говорю, в какой: в беседке, что в саду.

И не мешкай! Они уже на лестнице. Обуйся скорей, накинь на себя мою шубу и беги по черной лестнице в садик. Сиди в беседке, пока я тебя не позову.

- Убери отсюда постель, - сказал я, - а то поймут, что здесь кто-то спал.

Накинув на себя шубу Левитина, я выбежал на черный ход и в несколько прыжков очутился в беседке, радуясь за Левитина, которому не придется платить штраф, а также и тому, что мне посчастливилось избежать встречи с полицейскими ищейками.

Но вот беда: прошло немного времени, и у меня озябли ноги. Впопыхах я не успел надеть калоши, а башмаки были тонкие. В садике лежал глубокий, нетронутый снег: ни одна живая душа не ходила туда зимой, и я, пробираясь по сугробам, набрал полные ботинки снега. А тут дело не одной минуты... Дом большой, евреев в нем немало, может пройти часа два, а то и три, пока проверят все квартиры. Чувствую, что ноги у меня совсем окоченели: мороз трескучий. Да и простудиться боюсь. Я подумал: будь что будет. Вышел из беседки, оглянулся, набрал горсть снега, слепил снежок и бросил в-окно Левитиных на пергой sгaже... Тут же открылась форточка, и из нее высунулась голова Левитина.

- Тсс... Зто я. Выбрось мне, пожалуйста, мои калоши.

Ноги мерзнут.

- Хорошо, - сказал Левитин. - Только сиди тихо. От нас уже ушли, теперь они у Выгодских.

Через минуту в открытую форточку полетела сначала одна калоша, потом другая. Но пока я добрался до калош, я снова набрал полные ботинки снега. Кое-как вытряхнув снег и надев калоши, я стал быстро шагать взад и вперед по маленькой беседке, чтобы хоть сколько-нибудь согреться. Вдруг слышу идут! Вернее, не идут, а бегут! Я так и обмер. Кто, кроме полиции, может явиться сюда в три часа ночи? Я забился в угол лицом к стене, как будто это могло скрыть меня от глаз полицейских, и жду: вот схватят меня за шиворот. Кто-то рванул дверь. Но вместо ожидаемого: "Эй, ты там, выходи-ка!" - я услышал испуганный крик:

- Ой, мама!

В дверях беседки стояло странное существо... Широкое и белое, оно как будто держалось в воздухе, так как ног его не было видно. Странное существо тяжело дышало. Что это не полицейский, сразу стало ясно. А если не полицейский, так чего, казалось бы, пугаться? Но, поверите ли, у меня зуб на зуб не попадал от страха.

Я все же набрался храбрости и спросил:

- Кто это?

- Я, - ответило странное существо. - А вы кто?

Вместо того чтобы ответить на вопрос, я предпочел снова спросить:

- Кто это "я"?

Но "оно" тоже не ответило на вопрос и в свою очередь спросило:

- Вы еврей?

- Вот тебе и на! А кто же я такой, по-вашему? Не будь я евреем, я бы не сидел в садовой беседке, то есть сидеть-то я, возможно, и сидел бы, да только в теплый летний вечер, а не в три часа ночи в лютый московский мороз.