Молодежь называла эту комнату "клубом Карпинского". В клубе вечно вертелись великовозрастные гимназисты, экстерны, семинаристы - огромные неуклюжие парни с прыщеватыми лицами, всегда готовые поесть;

барышни, пользовавшиеся в городе славой свободомыслящих, и скромные, всегда серьезные девушки, без устали толковавшие о прогрессе и регрессе... Иногда темным вечером тайком заходил ешиботник, один из тех, что рвались на широкую дорогу просвещения, забивался в угол и молча набирался мудрости или же брал какую-нибудь книгу у Карпинского и так же тихо, как пришел, ускользал из комнаты.

В клубе Карпинского все чувствовали себя как дома.

Каждый мог отломить кусок хлеба от лежавшего на столе большого каравая, отрезать перочинным ножиком ломтик сухой колбасы, висевшей на гвоздике у окна, налить себе чаю из позеленевшего самовара, который хозяйская служанка Авдотья го и дело доливала. Пачка табаку Карпинского и его книжечка мятой папиросной бумаги все время переходили из рук в руки. Даже девушки скручивали цигарки и закуривали.

Разговор не умолкал ни на минуту. Слова и мысли падали, как мокрый осенний снег: падает и сразу тает, оставляя после себя лишь жидкое болотце. Говорили обо всем и ни о чем: о всесторонне развитой личности и движущей силе истории, о статье в последнем номере какогонибудь журнала и о романах Золя, о правительственном кривисе во Франции и о забастовке кожевников в Минске, о любви и дружбе, о культуре и о том, кто за кем ухаживает. Разговор, начатый одними, перебрасывался к другим и заканчивался третьими в то время, когда те, кто затеял разговор, уже давно ушли.

Дым столбом, пепел и окурки на полу, на подоконниках и в грязных блюдцах, липкие стаканы и крошки хлеба на вечно мокрой клеенке - вот и все, что оставалось от этих тянувшихся часами разговоров.

Порой вспыхивал горячий спор. Слова падали стремительно и шумно, словно град на твердую землю. Все говорили разом, не слушая друг друга. В такие моменты Карпинский брал книгу, выходил в сад и, улегшись под деревом, углублялся в чтение. А то отправлялся в город на уроки.

- Подите вы с вашими дебатами!

Его отсутствия никто не замечал, так же как присутствия или отсутствия любого посетителя клуба.

Для меня, однако, все здесь было ново и интересно.

Словно губка, впитывающая воду, я жадно впитывал в себя мысли, понятия, идеи. Из всех посетителей клуба меня особенно интересовали, вернее интриговали, поднадзорный Ноткин и "философы", как их прозвали в городе, два длинноволосых парня, в черных шляпах с широкими полями и в крылатках, которые в ветреные дни вздувались на плечах, как паруса.

Я знал, что "философы" руководят организованным Ноткиным нелегальным кружком, и сгорал от любопытства:

что делают там в кружке, почему это надо держать в секрете? И совсем неожиданно я был введен в кружок, и не кем иным, как самим Ноткиным.

2

За те неполных два года, что Карпинский был моим учителем, его комната стала моей в такой же степени, как и его. Я приходил туда в любое время, даже в отсутствие хозяина, и чувствовал себя как дома: готовил уроки, без всякого стеснения брал книги Карпинского, закусывал тем, что находилось в его шкафчике.

Однажды вечером, когда я сидел один в комнате Карпинского и трудился над геометрией, вошел Ноткин и, проронив "здрасте" - приветствие такое же короткое и крепкое, как пожатие его руки, начал, по своему обыкновению, перебирать книги на столе.

Молчаливость Ноткина меня не смущала: я к ней привык. Частый посетитель клуба, он, однако, ни с кем особенно не сближался. Молча серыми пытливыми глазами он присматривался к людям, ощупывал их со всех сторон, имея, очевидно, свое точное суждение о каждом из них.

Дружил он только с Карпинским.

Это была странная дружба: приятели вечно спорили, изощряясь в доказательствах того, что убеждения противника в корне неверны, потому что являются результатом ложного мировоззрения.

Карпинский утверждал, что движущей силой истории является личность, в первую очередь - интеллектуальная личность, что только коллектив всесторонне и гармонически развитых индивидов может создать новое общество, построенное на основах добровольности и полной личной свободы. Ноткин, наоборот, считал, что движущей силой истории является пролетариат и только он решит судьбу грядущей революции в России.

Карпинский, горячий, с необузданным темпераментом, бросал Ноткину в лицо обвинения в том, что он помогает русскому капитализму, что он чуть ли не за порабощение пролетариата. Ноткин же, сдержанный и неторопливый, отвечал с улыбкой, что Карпинский видит мир через маленькие запыленные оконца, которые к тому же выходят в запущенный сад...

- У тебя в голове путаница мелкобуржуазного радикализма и примитивного коммунизма, - говорил Ноткин Карпинскому, - каша из смутных идей, которые могли бы принести вред рабочим, если бы они захотели тебя слушать и не были бы забронированы против таких идей здравым смыслом и пролетарским инстинктом.

- Догматизм, схематизм, застывшие каноны! - горячился Карпинский.

Я симпатизировал больше сердечному и порывистому Карпинскому, хотя иногда и чувствовал, что правда на стороне Ноткина. Этот всегда серьезный, суховатый парень невольно внушал уважение к себе. Известную роль играло здесь и то, что он был политическим.

В городе ходили легенды о революционной деятельности Ноткина на юге; говорили, что и здесь он не сидит сложа руки, только для виду держится в стороне...

- Карпинский вас рекомендовал как человека, хорошо разбирающегося в естествознании, - вдруг произнес Ноткин своим низким, грудным голосом как бы вскользь, не поднимая глаз от книги, которую он перелистывал.

От неожиданности я не знал, что ответить.

- Естествознание - один из моих любимых предметов, - пробормотал я.

Ноткин помолчал немного, видно обдумывая, продолжать ему разговор или нет. Потом медленно, как бы подбирая слова, сказал:

- Я вам это говорю потому, что... Ну, одним словом, вы, наверно, слышали о нашем общеобразовательном кружке для рабочих, вернее - для ремесленных подмастерьев.

Так вот... Если хотите, вы могли бы принести большую пользу: возьмите на себя курс естествознания, начальный курс, разумеется. Раньше вела этот курс Раскина, но она очень суха и не способна заинтересовать слушателей, а вы-так мне сказал Карпинский -знаете хорошо предмет и, кроме того, обладаете темпераментом и... воображением. Великое дело - воображение... Так вот...

Счастье, что Ноткин в это время смотрел в книгу, а то бы он заметил, как от его неожиданного предложения кровь бросилась мне в лицо. Такого доверия я не ожидал.

- Да я готов... хоть каждый день...

- Каждый день не нужно, - улыбнулся Ноткин.

У наших слушателей в будни нет времени: они работают до позднего вечера. Два раза в неделю: в пятницу вечером и в субботу днем. Больше не надо.

Я согласился.

- Условимся, что работу в кружке мы рассматриваем как нелегальную, так как разрешения мы ни у кого не просили. Нам бы его все равно не получить. Так давайте не будем говорить об этом с кем не следует. Так?..

По правде говоря, я не понимал, почему Ноткин делает из этого тайну. У нас в городе все знали о кружке и, как мне казалось, некого было опасаться. Сфера деятельности двух профессиональных доносчиков Баронского, контролера "коробочного сбора" у и Алтера - Короткая ручка,

Монопольное право на продажу кошерного мяса, доки в составлении прошений, - ограничивалась делами призыва, акциза, торговли без патента, незаконного ввоза мяса и тому подобными уголовными преступлениями. Политика их не касалась. Наоборот, несмотря на приятельские отношения с полицией, они всегда были готовы подставить ей ножку, когда речь шла о политических.

В городе, правда, поговаривали, что казенный раввин Апман свой человек в жандармерии, однако сама жандармерия - два вахмистра, живущие здесь с незапамятных времен, - казалось, не представляла особой опасность. В полной парадной форме оба блюстителя основ государства имели весьма внушительный вид, но в парадной форме их можно было видеть очень редко, только в торжественных случаях: в день тезоименитства царя или кого-нибудь из царской фамилии, в день посещения города губернатором, архиереем или же когда через город проходил гусарский полк и местное начальство давало офицерам бал в Дворянском собрании. В остальное время оба вахмистра были обыкновенными обывателями, как будто ничем не отличавшимися от других жителей города.