- Так что, Виктория Васильевна, может сперва к нам, поспите до автобуса?
- Нет, Иван Петрович, спасибо, я пойду пройдусь. Потом машину поймаю.
Старик мялся, бросать заморскую гостью не хотел, но тут показалась телега, груженая пустыми алюминиевыми бидонами, Плахов расцеловался с Викторией, и побежал догонять попутный транспорт, размахивая портфелем и пиджаком, намотанным на руку. Звук грохочащих бидонов еще долго слышался за поворотом. Потом смолк.
ДЛИННАЯ КОРОТКАЯ ДОРОГА
Она быстро вышла на окраину райцентра, взяла влево и оказалась в богатом пышном поле, пшеница тяжело колыхалась, светлея в лучах восхода. Она шла в свою станицу, и ничто не могло ее остановить, ее звал долг, ее звали предки.
Половину пути она проехала на попутке, скрежещащей старенькой "Победе", похожей на колорадского жука. У переправы через речку машина высадила ее. Она вновь шла вдоль поля, по-над берегом, дошла до следующего мостка, здесь речка и вовсе пересохла, только ращелины от нее в земле и остались.
Дорога показалась ей неожиданно короткой, потому как вскоре, по мере взбирания на пригорок, от реки вверх, она увидела станицу. Та лежала на большой площади в плоском, слегка вогнутом в землю далеке, и встречала Викторию петушиным кличем. И точно - было шесть часов утра. Станица еще спала. Разъезженные широчайшие улицы были пусты, даже куры не бегали, где-то вдалеке урчал грузовик. Конца той улицы, на которой она искала родительский дом, видно не было.
Она узнавала расположение улиц, перекрестков, даже деревьев и сараев, или ей казалось, что узнает, но по номерации выходило, что до дома сто сорок второго еще идти и идти. Жарко стало от нелегкой ноши, в сумке лежали подарки, от волнения и быстрой ходьбы. Так и обжигал утренний осенний холодок. Вот показался раскидистый тополь, огромным своим стволом наклонившийся к дороге, словно отвешивающий поклон всякому проходящему.
Она всматривалась в соседские калитки, старалась узнать свой дом не по номеру, а по одному взгляду на его низкую соломенную крышу, по протяженности его от калитки внутрь двора, по колодцу перед самым крыльцом, по сараюшке...
Кто-то ведром звякнул. Дом похожий; к сараюшке отвернувшись, стоит женщина, кормит из ведра молодого теленка, привязанного к деревцу.
- Мама.
Женщина не слышала ее. Ведро громыхало ручкой, теленок смачно сосал свою похлебку, да только отставила она то ведро, померещилось что-то. Руки о передник вытерла, поправила платок, голову склонила, тогда только обернулась, плечами учуяла чей-то взгляд.
- Василий! Вася! Иди, я не вижу! Кто-то там стоит, иди открой! Кто это? - она, осторожно приглядываясь, выходила из цветущего палисадника на дорожку, как будто боялась подойти к калитке.
- Мама.
- Что там, Лиза? На крыльцо в белой майке и спортивных брюках вышел совсем седой, усатый отец, потянулся, - Ты теленку дала? Кто это к нам приехал?
Тут только он заметил стоящую за кустами и забором женщину. В шляпке. На платье короткий персиковый пиждак. Пошел открывать калитку. Подошел ближе, подошел к самой калитке, ухватился за ее металлические прутья, да и не смог дальше пошевелиться. Виктория взялась тихонько за соседние прутья, наклонилась к рукам отца, прижалась к ним лицом.
В глубине сада раздался истошный крик и Елизавета Степановна бросилась навстречу дочери.
Спустя десять дней Виктория Васильевна Сорина уезжала из родной кубанской станицы в родной бельгийский Антверпен. Председатель колхоза выделил ей машину и взялся сопровождать Сориных на собственном мотоцикле.
Возле калитки поджидал выхода дочери Сориных местный народ, детишки, бабы, мужики, кто не ушел в поле и в коровники.
Виктория Васильевна сидела на ступеньках отстроенного отцом дома, впитывала в глаза этот пейзаж, эти лица ребят и баб висящих на заборе, поджидала, когда неугомонная матушка сложит гостинец для внуков. Отбиваться было бесполезно.
Отец сидел рядом, на скамейке под навесом. Курил.
- Тяжко будет, приезжай. Че ты там одна-то среди иностранцев...
- Папа-папа, какие же они иностранцы - дети мои, муж мой.
- Да, видать, не привыкнуть мне, - отец горевал о скорой разлуке, виду не показывал, - гляди, Ванька отпросился с элеватора. Бегут всей оравой.
В калитку влетели Ванечка и его жена Галина. Дети их пристроились за забором.
- Успели, вот и хорошо.
Виктория уже узнавала многих в лицо: застолье по случаю возвращения соринской дочери праздновали всей станицей два дня. После объятий и слез, слез и объятий, Викторию с дороги покормили завтраком, это святое. После мать постелила в комнате, позвала дочь, уложила поспать часок - другой. А сама все ходила следом, целовала в плечо, в спину родную дочь. Выше-то уже не дотягивалась, стала вниз расти Елизавета Степановна. Да и отца к земле гнуло, хоть и выправку казацкую трудно изломать даже старости.
Виктория не смогла уснуть, прислушивалась к звукам деревенской дворовой работы, хлопанию калитки и шептанию под самым окном. Вскоре все смолкло. Мать ушла в огород, отец побежал к сыну, потом в магазин, потом к начальству.
Виктория лежала на неразобранном диванчике, глядела сквозь вязанную занавеску на небо, на деревца, на прыгающие в ветрянных порывах ветки. Все было не так. Это уже не был дом ее детства, и непреодлимая тоска переплеталась с радостью возвращения, тоска оттого, что чуда не происходило - возвращение в детство невозможно, и этого не надо было ожидать от поездки. Виктория увидела, что мама уже - не та мама, какая была в сорок втором, мама стара, бабушка совсем, раздобрела, кожа закалилась на ветру и солнце, а глаза - наоборот - выгорели. Но все та же робость перед дочерью, все так же опускает взгляд, боясь выдать любопытство и одобрение. Отец простой, веселый, но и он старик. Родные ее люди, любимые ее родители состарились без нее, что-то вроде скачка произошло: только что были молоды, а теперь совсем другое.
Ей хотелось узнать, почему ее отпустили спать, неужто не интересно им посадить дочку напротив, забросать вопросами. А тут отпустили в сон. Может, в неловкое положение она их поставила внезапностью поведения.
