Виктория скоро встала. Поискала коровьего молока - нашла крынки на подоконнике. У матери на улице уже поднялись варенники, она принесла скромное угощение, поставила на стол и снова припала к дочери.

- Ой и не верится. Ты ли это?

Потом мать спашивала по-женски жеманно, изменилась ли она, постарела ли. Потом Виктория спохватилась, достала фото мужа и детей. Елизавета Степановна одела очки и стала причитать, находя в личиках детей сходство с чертами предков своих, братьев, дядьев, соседей и членов правления совхоза. Достала свой альбом и стала хвалиться детками Ванечки, своего старшего сына.

Обедать ходили к брату, Ваня оказался рослым, плечистым и совсем взрослым, таким Виктория не могла и представить его.

- Стриженый, - только и произнесла она, когда открыла дверь его дома.

- А ты изменилась, ты совсем не такая. Увидел бы на улице не узнал.

- Может быть, буду богатой, - улыбнулась Виктория, - Ну, знакомь.

- Моя, - представил Иван несколько робея перед иностранной сестрой, добавил - Жена. Видишь, живем теперь в доме бабы Матрены. Нам его так отдали, как молодой семье и победителям соцсоревнования. Галина моя доярка. Вечером народ придет. Мы твои письма всей улицей читали, всей улицей!

- Ну! Не надо было! - смутилась Виктория.

Брат ей казался сейчас - незнакомым человеком, и она боялась, что не будет больше того контакта, который всегда помогал им понимать друг друга с полуслова. Он словно приглядывался к ней, примеривался, как к чужой. То же самое происходило и с родителями - как никак двадцать восемь лет не виделись.

Когда спала жара лютого бабьего лета, народ, забежав в свои дома для порядку, стал собираться у дома Ивана Сорина. Сразу за околицей так и лысел пустырь, не освоенный еще никем с тех пор, когда раскулачили деда и бабушку Виктории.

Столы были накрыты усилиями Елизаветы Степановны, делающей свою работу степенно, размеренно, и молодой суетливой Галины, а Виктория, переодевшаяся в сарафан, помогала им.

Никаких вопросов ей не задавали. Мать только посматривала украдкой, не узнавая дочь, свою маленькую Вику, увезенную из Ходжока фашистами рыть окопы в Ростов, на пару недель, а как оказалось, на целую вечность.

Прибывающие женщины принимались расставлять свои закуски и бутыли, тоже косились на Викторию, медленно, с пониманием кивая ей:

- Здрась-сь-сте...

Почти одновременно с первым сгущением пространства, когда солнце ушло за дом, прозвучал сигнал к усаживанию за столы, Василий Никанорович стучал ложкой о стакан. Группы девушек, парней, женщин с детишками и старухами расселись по обе стороны стола, Викторию отправили к отцу - в голову.

- Вот доченька. Значит, оно как, - начал отец, - мужиков-то, конечно, оно маловато у нас. Видишь. Война повыкосила мужиков. А для тебя бы нашли, ка бы вернулась ты с той проклятой войны.

- Ой-да-ну Вася, - дернула его Елизавета Степановна, - что ты не о том. Доченька, как мы рады-то тебе. Вот как она жизнь поступает с людьми, да и мы, слава Богу, дождались. Дождались, что вся эпопея наша закончилась вот таким вот счастливым твоим приездом в родной дом.

Народ, зашумев, одобрил слова родителей первой порцией сладкого, тающего во рту самогона, мужики крякнули и стали вспоминать, кто где служил на фронте.

- Что же, - Виктория неожиданно встала и подняла свой наполненный вновь стакан, - Спасибо, мои родные, что приняли меня так тепло. Тогда, в сорок третьем году, в лагере, где нас заставляли работать, били, убивали, возвращали из побега и снова били, когда еще по дороге в лагерь умерла наша с вами землячка Нюра Стрельченко, когда застрелили мою подругу Лену Красавину, а другая взорвала себя вместе с тридцатью фашистами на заводе, когда я осталась совсем одна на этой земле...вернее, на той, вражеской земле, я спасалась мыслью о своих родных.

Я думала: вот сражаются же мои отец и братишка с немцем, гонят его и скоро придут и освободят меня.

Я думала: дорогая мама моя сейчас осталась одна, как и я, и может быть, живет в уже освобожденном поселке, страдает по своим детям, по мне, - это разрывало мне сердце еще больше. Но я знала, что люди не бросят ее в беде.

Я думала: вот вернусь домой и обниму их, моих родненьких, и эта надежда спасала меня какое-то время. А потом, я познакомилась с человеком, сидевшим в соседнем лагере и стала думать о нем, как у нас с ним сложится жизнь. И это тоже спасало меня. И спасло.

И жизнь сложилась так, а не иначе. Но я знаю, кто меня спас от смерти это все те люди, которые через расстояния, через колючую проволоку и фронты посылали мне силы для того, чтобы выстоять.

Я просто живу в другом городе, как и многие ваши дети. Я живу на этом свете благодаря вам. Порадуйтесь моему счастью.

Стемнело, зажгли невдалеке костер, свет в окне старого дома освещал стол, гостей.

Ваня тоже произносил тост. За сестру, за ее достижения. А люди слушали, пили и, качая головами, кляли судьбу, разбросавшую семьи, отобравшую детей у родителей.

- Дочка, - отец слегка заплетающимся языком вновь назвал ее таким забытым, далеким словом, - Дочка. Мы ведь с твоим братом Берлин брали. Берлин, понимате ли! - обратился он к публике, - Это в сотне километрах от того лагеря, где ты была. Знать бы - я б самолет угнал бы, танк, а в чертов тот лагерь примчался бы. Как бы я хотел оказаться на месте того солдата, что выпустил тебя на свободу. Но я не знал! Я не знал, что ты рядом, прости меня! Прости меня, дочь моя родная, что не я пришел за тобой. Кто знает, может быть, и по-другому бы жизнь сложилась, досталось тебе! За встречу!

Виктория мотала головой, но никто не хотел понимать, что не могло быть иначе, потому что если одно событие в нашей жизни дается нам Богом, то и другое тоже им начертано в книге нашей судьбы. И если Жак создан был для нее, то не могло быть иначе, не могло! Музыка! Танцевать кто-то бросился рядом со столом, Ваня что-то криком доказывал отцу, Елизавета Степановна и Галина наводили порядок на столе, рассортировывая и добавляя закуски.

Виктория смотрела на мать со стороны. Елизавета Степановна боялась столкнуться с ней глазами. Отец, казалось, только и ведет спор с Иваном, чтобы не оборачиваться к ней, к Веронике.