Они в растерянности стояли на поле рядом со своими подводами и загнанными лошадьми. Прошло еще несколько собирателей часов, ходивших с автоматами от повозки к повозке и забиравших все, что делало "тик-так".

Пока из города не пришел русский офицер. Он замахал руками и приказал, чтобы беженцы возвращались обратно. Некоторые хотели забраться в повозки, но офицер показал рукой на город. Без лошадей и телег. Ладно, тогда пешком. Каждый схватил, что было под рукой. Всякую мелочь. А лошади? За ними вернемся. Может быть, вечером. Самое позднее, завтра утром. Заяц все сильнее истекал кровью, окрашивая под собой снег на поле под Ландсбергом. Илька же, как ни в чем не бывало, рыла землю копытами, пытаясь найти пучок засохшей травы или не убранную свеклу. Штепутат ослабил постромки лошадей - это было все, что он мог для них сделать.

Так, теперь пойдем к домам, в Ландсберг. А завтра вернемся, заберем телеги и поедем домой. Только домой. Починить отопление. Немножко шить. Когда растает снег, вскопать огород. В такое время именно житейские мелочи приходят на ум. Домой. Не к морю. Не в Берлин. Шквальная волна прошла над ними. Они лежали на суше и трепыхались.

Где же йокенцы? Не так уж много знакомых лиц. Майорша поддерживала маленькую бледную женщину. Виткунша не прекращала громко вопить, и мужу все время приходилось ее одергивать. Жена шоссейного обходчика Шубгиллы, окруженная своими многочисленными детьми, тащила к домам Ландсберга огромный чемодан. За ними Штепутат, Марта, маленький Герман и мазур Хайнрих. Больше никого из Йокенен. А где Петер Ашмонайт? Да, это на него похоже! Он проскочил. Петер везде мог пройти. Он носом чувствовал, где можно пролезть. Герман чуть не заплакал, когда понял, что Петера с ними нет. Он уже, небось, ехал по льду. Попадет в рейх. В первый раз Герман позавидовал Петеру, бедному Петеру, который все время жил полуворовством, полунищенством, к которому никогда не приходил Дед Мороз, а на Пасху если и бывали подарки, то разве что по ошибке. Петер прорвался.

Первое здание слева от дороги, если идти из Цинтена в Ландсберг, молокозавод, маленькое сооружение из обожженного кирпича с деревянной платформой и квартирами на втором этаже. Кто первый решил свернуть туда? Или их направил русский часовой, сидевший на дороге возле сгоревшей штабной машины и не пропускавший ни одного немца?

Ладно, пойдем на молокозавод. Внутри это было большое, сверкающее кафелем помещение с серебристо-серыми котлами вдоль стен. Эхо в нем загрохотало немилосердно, когда они затопали, сбивая с обуви снег. Чистые молочные бидоны аккуратно стояли в ряд на неподвижном конвейере. В сливной воронке лежала дохлая кошка. Как она попала в этот чистый молочный цех? Хотела похлебать молока и была застигнута войной? Германа подмывало покричать кукушкой или просто громко крикнуть, как это делают под мостами, чтобы послушать эхо. Но чувствовалось, что сейчас это было не к месту. Герман принялся считать черные дыры, оставленные автоматной очередью в гигантской центрифуге.

Нет, этот холодный молочный цех не годился для жилья. Когда кто-то случайно задел выстроенные походным порядком бидоны и те один за другим загромыхали по кафельному полу, йокенцев охватила паника. Они бросились через заднюю дверь во двор и забились в маленькую пристройку, где раньше, видимо, была контора.

На лестнице лежал труп немецкого солдата. Голова в снегу, ноги на верхней ступеньке. Лицо довольно грязное, но черты разобрать еще можно. Он лежал без оружия, как падший ангел, которого столкнули с лестничной площадки. Еще утром лимонный ликер и печенье, а сейчас в грязи на заднем дворе молокозавода. Оставалось только его немного подтолкнуть, и бедняга очистил бы лестницу, легко скатился бы в грязь. Но никто не решался к нему прикоснуться. Все протискивались мимо него, подтягиваясь на перилах лестницы, пока русский солдат не двинул его ногой.

Да, это была контора. Но не такая унылая, как обычно бывают конторы. С мягкими стульями и цветочными горшками на окне. Вот они разместились, йокенцы, а с ними и другие беженцы, пришедшие с того же поля. Сидели, сбившись в тесную кучу, как остаток стада, на которое напали волки. А русские, взявшие штурмом Ландсберг, приходили сюда поглазеть на немцев.

Был один солдат, который легко потянул Германа за левое ухо и со смехом сунул ему под нос автомат. Герман схватил холодную игрушку руками, а русский показал ему, как она работает. Просто шутки ради выпустил очередь в потолок и оттуда посыпалась штукатурка.

- Немецкий солдат капут! - торжествующе закричал он.

Не удивительно, что маленькие дети Шубгиллы расплакались. Потом пришел один, который плюнул Хайнриху в лицо - почему именно Хайнриху? - прошел со злобным видом по комнате, хлопнул за собой дверью, как в конюшне. Другие смущенно улыбались. И все, как одержимые, спрашивали часы. Но дать было нечего - первый любитель часов уже собрал все, что было. Двое принялись за часы в большом футляре, стоявшие в углу. Часы не ходили, но эти, повозившись, умудрились запустить бой, радовались, как напроказившие дети, все время переводили стрелки, чтобы часы били двенадцать. В конце концов часы захрипели и испустили последний вздох, и уже больше не могли ни тикать, ни бить. Солдаты некоторое время трясли корпус, тянули за маятник, свернули ключ. Когда стало ясно, что ничего не получится, они пнули каблуком в стеклянную дверцу. Немецкие часы - никс гут!

Трактирщик Виткун предложил затопить кафельную печь. Но пришлось бы идти на двор, принести из сарая дрова. Мимо трупа. Это вызовет подозрения. Лучше уж не выходить одному. Оставаться вместе. Придвинуться теснее, согревать друг друга.

На улице еще стреляли. Но не немецких солдат, а перепуганных кошек, белых голубей, садившихся на ставшие вдруг опасными крыши Ландсберга. Не смогли пережить эту войну и ландсбергские фонари, а уж тем более стеклянные витрины на главной улице.

"Калинка-малинка", - напевал русский с бородой клином и рябым лицом, усевшись рядом со Штепутатом. Потащил Германа к себе на колени. Он подбрасывал его на коленке, как играют с маленькими, как будто катают на лошади. При этом он без конца говорил что-то непонятное. Звучало, как будто он рассказывает про жаркое русское лето, детей, играющих на пыльной дороге, про бабушку, полощущую в ручье белье и развешивающую на улице для просушки. Он достал из кармана сливочные конфеты, трофейные конфеты с немецкого продовольственного склада. Прежде всего он успокоил этими конфетами плачущих детей Шубгиллы. Герман не знал, можно ли ему есть то, что держал в своих руках русский солдат. Когда Марта кивнула, Герман позволил засунуть развернутую конфету себе в рот. Русский хлопал Штепутата по плечу, показывая на Германа, говорил, что обычно говорят между собой отцы: славный парень, или что-то вроде этого.