Ну уж теперь она могла бы и приехать, эта дренгфуртская акушерка. Об этом подумал и Штепутат, хотя у него еще оставалось немало хлопот с пчелиным роем, поднявшимся вместе с маткой на развилку дикой груши. Он между делом посматривал в сторону Ангербургского шоссе, развесистые могучие дубы которого четкой линией разрезали горизонт пополам. Время от времени по улице громыхал запряженный четверкой рыдван, производя единственный шум в полуденной жаре деревни Йокенен. Потом вдруг поднялась такая пыль, как будто в деревню входил эскадрон казаков. С поля, степенно покачиваясь, шли заваленные ржаными снопами возы. Страдная пора в Йокенен. И жаркое лето, лето 34-го года. Телеги стучат с шести утра и не затихают до захода солнца. Обширными были они, йокенские нивы. Они тянулись от Ангербургского шоссе до самой границы округа в сторону Мариенталя, а в сторону Вольфсхагена - вплоть до темной опушки леса. Бесконечное желтое море.

И в эту слепящую желтизну, прямо в плывущее летнее пекло, катила по шоссе на велосипеде акушерка из Дренгфурта. Прицепилась, измучившись от жары, к телеге с рожью, доехала так до йокенского кладбища, здесь обогнала воз и свернула в деревенскую улицу. Она въехала на выгон, и сонный Йокенен оживился. Залаяли собаки, следом за велосипедом побежали дети: чужой человек в Йокенен был волнующим событием. Велосипедным звонком она вспугнула на выгоне уток Марковши, но при этом раздразнила барана каменщика Зайдлера. Баран даже попытался напасть на нее, но цепь, не пускавшая его дальше пятнадцати метров, не дала разбить рогами сверкающие спицы катившихся мимо колес. Штепутат вышел акушерке навстречу, по пути отогнав гусака, нацелившегося на ее черные шерстяные чулки. Он провел велосипед вверх по дорожке к дому, пропустил женщину вперед, послушал, как она говорит с Марковшей. Та уже успела обо всем позаботиться. Над чугуном с горячей водой поднимался пар, в духовке стояла яичница с салом, а на подоконнике был приготовлен кувшин с простоквашей, из которого она, прежде чем налить акушерке, выловила мух. От души напившись, акушерка зашла к Марте и убедилась, что время еще есть, достаточно, чтобы заняться яичницей. Подумать только, сколько нужно времени, чтобы появиться на свет! И как быстро можно оттуда убраться! Марта стонала в спальне. Акушерка съела яичницу с салом, допила простоквашу. Штепутат в одиночестве расхаживал по гостиной.

И тут произошло нечто, что отвлекло Карла Штепутата: из поместья появился верхом сам майор. Собственно, ничего необычного - каждый день после обеда майор объезжал свои поля. Но сегодня на нем была кайзеровская кавалерийская форма, в которой он в 1915 году скакал в атаку в Галиции. Твердо установилось, что майор появлялся в этом наряде всего три раза в году: в день основания империи, в день рождения кайзера и в день победы прусских войск под Седаном. Что могло случиться такого, отчего в августовский день 34-го года майор выехал на свои поля в кавалерийской форме? Он проехал легкой рысью мимо школы, вверх к трактиру, останавливая встречные упряжки, свернул к ветряной мельнице, направился к усадьбе, где его работники сооружали в поле соломенную скирду.

В доме Штепутата зазвонил телефон, у аппарата был инспектор поместья Блонски.

- Вы слышали, умер наш рейхспрезидент Гинденбург?

Штепутат взглянул а стену, где слева от телефона висел портрет старого Гинденбурга, а справа смотрел человек, которого полтора года назад этот Гинденбург сделал рейхсканцлером.

- Гинденбург умер, - сказал Штепутат женщинам.

- Опять придут казаки, - запричитала Марковша и собралась завыть.

Штепутат забыл про свою робость и открыл дверь в спальню, чтобы самому рассказать Марте, но ее, похоже, это мало интересовало.

- Пусть Марковша принесет мне воды, - сказала она.

Но Марковша еще не пришла в себя, ей нужно было сначала закончить про казаков.

- Они придут через гору Фюрстенау на косматых лошадях... Придут, как в тот раз.

- Да ничего не будет, матушка Марковски, - сказал Штепутат, уверенно посмотрев в сторону человека в коричневой форме справа от телефона.

Майор тем временем добрался до поля. Старший работник хотел придержать его стремя, но майор остался на лошади и велел созвать людей. Они медленно шагали по жнивью: опаленные солнцем мужчины с вилами на плечах, женщины в черных юбках и белых платках. Они остановились полукругом, и к майору поднялся густой дух пота и чеснока, смешанный с запахом крепкого табака.

- Сегодня умер наш рейхсфельдмаршал Гинденбург, - провозгласил майор поверх их голов. (Он говорил только о фельдмаршале, он не простил Гинденбургу этого предательства - допустить, чтобы его избрали президентом республики.)

- Двадцать лет прошло с тех пор, как он гнал русских по этим полям в мазурские озера!..

Пока майор говорил, его мерин поднял хвост и сбросил пару яблок для удобрения йокенской земли.

- Нет другого такого немца, который так много сделал бы для Восточной Пруссии, как наш Гинденбург. Почтим его память нашим последним ура!

Майор поднял хлыст как дирижерскую палочку. Работники трижды крикнули "ура", но прозвучало не очень убедительно. Правда, это наверняка было не оттого, что они плохо старались, а оттого, что бескрайние йокенские поля не давали эха, развеивался любой звук. Заркан, волынский немец, оставшийся после войны в поместье Йокенен, затянул боевую песню 1914 года:

Народ призывает герой Гинденбург:

Черт побери, беда!

Русские снова на нас идут,

Восточной Пруссии жить не дают.

Вставайте все, выходите все!

Татары и калмыки ...

В это же время в доме бургомистра и мастера портного Карла Штепутата акушерка извлекла из Марты Штепутат (девичья фамилия Сабловски) маленький мокрый комок. Услышав первый крик, Штепутат, беспокойно ходивший взад-вперед по гостиной, бросился к двери. Но женщины закрылись. Он услышал плеск воды в цинковом корыте. Господи, Марковша там еще и утопит ребенка!

- Карл! Слава Богу! - услышал он голос Марты.

Марковша открыла дверь.

- Мастер, это мальчик! - сияла она, собрав в улыбку все морщины своего увядшего лица.

- Здоровый парень, - сказала акушерка, поднося ребенка к отцу.