В городе, где Каин убил Тебя,
днём и ночью вывешивают покрывало —
на обозрение, нитки его теребя,
в поисках правды. Даже турист с вокзала
в этом участвует, чтобы не стать врагом
или посмешищем, как раньше уже бывало
со вновь прибывшими, оставив уже на потом
осмотр местности и старых сырых подвалов.
Жизнь продолжается, чтоб не сойти на нет,
т. е. совсем на убыль в сухом остатке,
смяв за собой пространство, где весь секрет
в том лишь, чтоб выжить в этом сплошном упадке.
Прав был Иуда, что деньги отдал на сад,
но их хватило, видимо, не намного.
Знал бы Иуда две тысячи лет назад —
может, ушёл бы дальше своей дорогой…
Но полотно полощется на ветру
жарком, как пламень, раздутый на дне оврага,
как не сказать, из топки. И всю жару
переживает только одна бумага,
став совладелицей правды в последний раз,
чтобы уже к чернилам не возвращаться,
как к незаконнорожденным, чей рассказ
может в любой газете вдруг оказаться.
И, несмотря на вымысел или бред —
перекроить историю, как попало
под руку автора. Но не найдя ответ,
скрыться от всех, как в детстве под одеялом,
чтобы уже ни взглядов, ни лишних слов,
ни посторонних окликов: «Эй, засранец!».
Знал бы Иуда, каким будет их улов —
точно сказал бы всем, что Ты иностранец
и путешествуешь с слугами и женой —
меньше хлопот и лишних вопросов тоже…
Но вышло, как есть. И валят теперь толпой —
чтоб не забыться – режут потом по коже
и имя Твоё, но больше всего – кресты,
чтобы не спутать место последней встречи,
не заблудиться в соснах, откуда Ты
вышел навстречу в тот, Свой последний вечер,
чтобы раздать последнее – и на покой —
без вариантов, иначе турист с вокзала
дни свои кончит, просто махнув рукой
на всю историю, которой и не бывало
в этих краях – не напишу – вообще…
Сколько не меряй площадь – больше не станет,
даже когда, застигнутый вор в плаще
просит пощады и тычется в мёртвый камень
окровавленным лбом… Со временем всё не так,
как представлялось – лишь полотно осталось
на том же месте. Ну, может, ещё сквозняк
по переулкам, но это – такая малость.
