- Дон Хуан Карлос, - очень серьезно обращается ко мне Кунадо, самый большой извращенец в нашей компашке. - Мы с Уайтом считаем, что у него весьма миленькое личико, и очень хотелось бы его оттрахать. Можно?
А вот это довольно забавная идея. мусорок делается совершенно зеленым, а Кунадо в это время гладит его по голове. Прежде чем ответить, я минуточку раздумываю, чтобы хлопец подольше помандражировал.
- Hет, ребята, это было бы нехорошо. Hе следует иметь слишком много неприятностей с законом. Оставьте, ему еще так далеко идти.
Хватит шуток, мне не хочется, чтобы все это зашло слишком далеко: полицейский может еще вспомнить, что он при оружии.
Он пожимает мне руку, благодарит, еще раз пожимает руку и быстренько уходит, радуясь тому, что удалось так дешево уйти с жизнью, если не считать мокрую фуражку в руке.
Когда мы возвращаемся в полдень с работы, парни все еще возбуждены.
- Поросенка, поросенка! - кричат они.
Поросят Барбарохи гонят от дома, двух хватают и подвешивают за ноги. Присоединяюсь к общему требованию и убиваю одного, а немного подумав, еще одного: в конце концов, Барбароха угощает.
Вечером пируем. Оба поросенка присутствуют на столе в жаренном виде. Спасибо, Барбароха!
* * *
Дон Низаро сдался. Вот уже несколько дней, не разгибаясь: он работает с катиадорой под неусыпным надзором Николя. Вчера он добыл самородок весом в восемьдесят два грамма: как только он появился в катиадоре, Николя тут же выхватывает его и приносит мне - и такое вот отсутствие доверия наверняка беспокоит старика. Сегодня утром, когда все собирались выходить на работы к реке, после долгих колебаний он попросил меня переговорить с ним в четыре глаза, а затем вообще начинает рыдать:
- Ты мне не веришь, Хуан Карлос, я же чувствую это, но ведь, на самом деле, я готов для тебя сделать все, что угодно.
Потерявший всякие остатки достоинства старик, плачущий мне в жилетку, скорее раздражает меня, чем трогает, его слезы мне отвратительны.
- Да ладно, нечего беспокоиться, я никому не верю, как тебе, так и другим. За работу, мы и так теряем время.
Через десять минут он вновь крутит катиадору, хотя у него болит спина, и мне кажется, что очень скоро он и сам уйдет. Бедняга, помимо собственных проблем он еще должен быть серьезно обеспокоен здоровьем своих доченек...
Тут следует сказать, что я утратил к семейке Низаро всяческую симпатию; добросердечие эти люди воспринимают как слабость. Когда мои мужички ходили в Гуэрро, то останавливались перекусить у жены Низаро, и счет, который выставила в конце концов толстуха, оказался довольно-таки преувеличенным. Благодаря мне, он строит себе дом и, вместо того, чтобы быть мне благодарными, постоянно морочат голову. К тому же я уже не могу вынести самого вида двух уродливых коровищ, их разнесло уже совершенно неприличным образом - это становится буквально вульгарным. Их полнота мешает мне и беспокоит, и вообще становится похожей на болезнь.
Потому-то я решил, при участии Уайта и с помощью слабительного средства, привезенного Джимми из Пальмар, со всей тщательностью о них позаботиться. Это средство для животных, а порции, которые мы им незаметно подсовываем уже несколько дней, рассчитаны на слона. Первые разы Джимми и Уайт подсыпали лекарство им в тарелки - результаты были катастрофическими, и мне кажется, что предсказание Читы вскоре станет реальностью. Буквально за пару дней кожа у толстух становится зеленоватой.
Обеспокоенный их нездоровым видом, каждое утро я пою их отваром, о составе которого можете догадаться сами, и приказываю все так же незаметно подсыпать слабительное им в еду. Теперь все свое время они проводят в сортире: каждые десять минут то одна, а то и обе одновременно, подстегиваемые потоками рвущегося на свободу дерьма, они бегут в срачник. Конечно, "бегут" - это сильное преувеличение, потому что им мешают их громадные задницы, так что им остается лишь комично колыхаться из стороны в сторону, сжав ягодицы, пытаясь передвигаться как можно скорее. По мере того, как идет время, они начинают худеть - прогресс налицо. Мужички жалуются, что сортир все время занят одним или обоими мешками с дерьмом, которые как раз опорожняются, и комментируют, гогоча, их неожиданные забеги в сторону туалета, а так же настоящие концерты разнообразнейших звуков, раздающихся оттуда: видок толстухи, спешащей на горшок или обратно, уже делается привычной деталью пейзажа.
С запавшими щеками и восковой кожей они перемещаются, выделяя постоянный запах дерьма, запах, абсолютно соответствующий их внешнему виду. Делящая с ними комнату Марсела все время жалуется, и не без причины, ведь это истинная зараза. Когда, после вечных обращений общественности, я собираюсь их выкинуть с ранчо, они сами объявляют о своем уходе, что, вообще-то, будет чрезвычайно трудным делом: потому что из сортира они практически не выходят. В конце концов они-таки уходят, выпив последнюю чашку отвара и стиснув задницы. Все хохочут и издеваются над ними. Макс, хотя и без особого восторга, их сопровождает. Возвращается он поздно, из-за того, что приходилось неоднократно останавливаться по дороге, но - замечает он - теперь нельзя будет заблудиться, достаточно будет идти на запах дерьма.
Мой запрет нападений на женщин в доме, а также вышеупомянутая история вызвали повышение акций Ла Путы: постепенно я узнаю про единственную в своем роде историю любви в нашем лагере.
Наших четырех лошадей мы называем: Пингон (Большой Член), Уэвон (Большое Яйцо), Каброн (Сукин Сын) и Ла Пута (Блядь).
Последняя, это единственная среди них кобыла, а точнее - кляча, которую мне продал Демезио. У нее очень длинная грива, вокруг глаз черные очки, и она, и вправду, очень напоминает старую проститутку. За состояние животных отвечает Барбас, в прошлом мусор из Гуаканасте, его обвиняют и разыскивают за насилие над несовершеннолетними: помимо того, что он пердун, он еще и сексуальный маньяк. Я давно уже заметил, что остальные подшучивали над ним, называя Ла Путу его невестой, но как-то не обращал внимания.
В конце концов все вышло наружу благодаря Марселе. С тех пор: как Ла Пута очутилась на ранчо, Барбас регулярно ее трахает; я-таки был прав, поверив ему уход за лошадями, он их действительно любит.
