И она спела в полной тишине, без оркестра. Аплодисментам не было конца, и она стояла, кланялась и не уходила со сцены. Но не потому, что жаждала спеть еще раз. Просто боль в ноге казалась такой нестерпимо острой, что она боялась сделать шаг... Потом собрала всю волю и, превозмогая эту ужасную боль, направилась за кулисы. Ей казалось, что сцене нет конца, что впереди не считанные метры, а долгие километры пути. Никогда она не шла по сцене так долго... Потом вызвали "скорую помощь", сделали укол. На следующее утро вместе с Качалиной поехали к знакомому врачу. Его диагноз был жесток и категоричен:
- Вы играете с огнем. У вас тромб. Вам надо немедленно лечь в больницу на обследование.
Друзья, как всегда, провожали ее на аэродром. Нога неожиданно перестала болеть, и теперь диагноз врача казался ей нелепой шуткой. Никогда еще не было так грустно. За окошком "Волги" мелькали знакомый московский пейзаж, площадь Маяковского, Белорусский вокзал, Ленинградский проспект...
Опять больница! От одной этой мысли Анне делается нехорошо. Она чувствует противный запах йода, видит шприц, проклятый, безжалостный шприц ее верный спутник на протяжении долгих лет после катастрофы.
- Збышек, родной! Не отправляй меня в больницу! Ведь, наверное, все эти анализы можно сделать дома.
- Анна, любимая, мужайся, я и не собираюсь никуда тебя отдавать. Просто надо сделать все, чтобы ты как можно быстрее выздоровела...
Врачи подтверждают диагноз: это тромб. Конечно, лучше госпитализировать, но если больная так упорствует, в конце концов, может быть и домашнее лечение, тем более что квартирные условия позволяют.
"И все-таки, - думает Анна, - ни в коем случае не поддаваться болезни, тем более что боль стала отступать, временами она исчезает совсем и тогда чувствуешь себя здоровой. Только вот слабость... А может быть, слабость результат бездействия? Надо как можно быстрее связаться с паном Анджеем, собрать музыкантов и начать выступать!"
Импресарио, как всегда, исполнителен и точен.
- Пани Анна, ваши поклонники уже соскучились по вас, лучшие концертные залы столицы в вашем распоряжении.
А концерты сейчас очень нужны: они помогут - да-да, Анна в этом уверена, - помогут вырваться из сдавливающего круга болезней, анализов, обследований, рентгенов.
Ее выступления проходят хорошо, даже очень хорошо. Да и самой Анне кажется, что она помолодела, голос звучит свежо и уверенно, и, как бывало раньше, именно в концертах она набирает живительную энергию, каждый раз как бы дающую возможность возрождаться, выходить победителем в схватке с недугом. Неужели последствия катастрофы и сама катастрофа будут терзать и преследовать ее всю жизнь? Так приходится все время бороться. За песни. За расположение зрителей. За собственное здоровье...
А с ногой все хуже. Боль, долго не приходившая, опять вернулась. И застряла в ноге, как заноза, грозит поселиться там навсегда. Анна, превозмогая боль, едет на концерты, и, глядя на нее, разговаривая с ней, трудно поверить, что она так страдает физически. Анна рада, что этого никто не замечает, что никто не лезет к ней с расспросами, со словами сочувствия...
Звонили из "Пагарта" - Анна должна ехать в Австралию.
- Береги себя! - говорит на прощание Збышек. - Знаешь, Анна, я чувствую свою вину, что отпускаю тебя в таком состоянии работать.
- Что ты говоришь, - улыбается Анна, - какая работа! Я почти туристка, еду вот в Австралию...
В самолете случился приступ дурноты. В полете никогда с ней этого раньше не бывало.
"Ничего, надо постараться думать о чем-то хорошем, о том, какой забавный и послушный маленький Збышек, и о том, какое это счастье - что он есть".
В Мельбурне тепло - не жарко, а именно тепло, - дышится легко, и Анна приветливо улыбается новым знакомым, на сей раз австралийским полякам, нашедшим приют здесь, за морями, за лесами, далеко-далеко от родины.
Неизвестно, зачем она приехала сюда - выступать или отвечать на вопросы: "Как там у нас - на родине?", "Как вы относитесь к "Солидарности"?"
Да, в Польше не спокойно. Только и слышно о забастовках, о новых требованиях "Солидарности" к правительству... Но как рассказать этим оторванным от Польши людям, руководствующимся старыми призрачными понятиями и накрепко засевшими в них эмоциями, о том, что происходит в Польше? О том, что социализм, его идеалы стали частью сознания людей, и о том, что возврата к прошлому нет?!
Анна выходит на сцену концертного зала "Мельбурн" и поет: "Быть может, где-то далеко-далеко лежит лучшая страна и там красивее, богаче и наряднее. Но сердцу дороже всего песня над Вислой и песок Мазовша".
Она ждет не дождется обратного рейса в Варшаву. Как там дома? Как ее Збышеки? Она уже совсем не думает о себе, о собственном нездоровье, о постоянной боли в ноге, В самолете исступленно смотрит в окно, как будто пытается увидеть с высоты полета Польшу и милых, дорогих ее сердцу людей.
И все-таки - больница! Знакомый запах лекарств, белые халаты медицинских сестер и врачей. Пока никакого лечения - идет обследование. Она понимает, что врачи ставят под сомнение предыдущие диагнозы. Приглашен крупнейший специалист-онколог. И вот окончательный диагноз-приговор: "Нужна немедленная операция".
- Нет, на операцию я не соглашусь, - решает Анна. - Сердцем чувствую, что светило ошибается. Надо попробовать другие средства.
"Другие средства"! Трудно, да и невозможно винить Анну в избранных ею "других средствах" - в обращении к знахарям и экстрасенсам, к лечению голодом и травами. Порой ей становилось лучше, на какое-то время боли уходили и она чувствовала себя почти здоровой: играла со Збышеком, садилась к пианино и начинала подбирать мелодии песен, погружаясь в огромный и прекрасный мир, принадлежащий ей одной, - мир, в котором она всегда была счастлива. Она звонила пану Анджею, И он, радостный, всегда готов был мчаться, собирать музыкантов, искать площадки, хотя было не до концертов. И Збышек и мама пытались оградить Анну от всего, что происходит за стенами дома, от грозных и тяжелых испытаний, выпавших на долю всех граждан Польши.
На письма из Советского Союза она набрасывалась с особой страстью. По-прежнему писали ее почитатели: видят ее здоровую и невредимую по телевидению, ждут встречи с ней на концертах. Качалина прислала клавиры новых песен.
Несколько раз звонили с Московского радио, по телефону записали интервью с ней, и она, хоть и не любила давать интервью, на сей раз говорила много и охотно.
Самолечение давало временные и ненадежные результаты. Врачи настаивали на хирургическом вмешательстве... И опять больница, операционная, склонившиеся над ней лица хирургов.
- Все хорошо, пани Анна, - говорит пожилая медсестра, - скоро выпишем вас домой. Будете петь.
Ну вот, так всегда. И там, в Италии, и здесь, в Польше, ее успокаивают одними и теми же словами: "Скоро опять будете петь". Летчикам они, наверное, всегда говорят: будете летать, шоферам - ездить, балеринам - танцевать. А ей - петь!
А ведь действительно: петь для нее - это самое главное. Без громких слов она может это сказать самой себе. Она почему-то сравнивает свое тогдашнее положение, после катастрофы, с нынешним. И тогда и сейчас - борьба за жизнь, за возвращение. Тогда победила Анна...
Домой ее выписывают довольно скоро. Быстрее, чем она предполагала. Но самочувствие ее не улучшается. Сил едва хватает, чтобы ударить по клавишам. Никто никогда не видел, как она плачет. Сейчас она рыдала в голос. Не стесняясь ни себя, ни своего собеседника в Москве, который в ужасе слушал ее на том конце провода. Слова ее были временами неразборчивы. Она почти кричала:
- Я больше никогда не буду петь! Мы никогда больше не увидимся!
Она дремала в кровати, склонив голову на плечо, когда в комнату влетел Збышек.
- Анна, тебя приглашает Московское телевидение...
- Какое телевидение, какая Москва - в таком состоянии? Я еще нездорова. Вот поправлюсь...
