Мещеряков согласился, Брусенков записал договоренность в виде протокола и снова подумал: "Надо будет оформить в канцелярии. Как следует затвердить. И при Крекотене пригодится! Есть вопросы, так с Крекотенем еще хуже договоришься, чем с Мещеряковым. А уж насчет жратвы, так даже определенно с Мещеряковым толковать удобнее. У Крекотеня - у того аппетит звериный..."

Но спорил ли Мещеряков или слушал спокойно, только и в споре и в спокойствии он был по-прежнему напряжен, будто ждал чего-то...

Может быть, потому он нынче такой, что оба они избегают острых вопросов, вопросы эти ни тот, ни другой не ставят, даже краешком не задевают их?

И тут Брусенков спросил:

- Ну и как? Об чем же договорились вы нынче утром с товарищем Струковым? Он мне еще не докладывал, мой заведующий военным отделом. Может, ты скажешь?

Мещеряков повел плечами и вправду, кажется, оживился:

- Мы так подумали: каждому и в отдельности сообщать тебе об нашем разговоре вовсе не годится. Поскольку в общем и целом, не считая отдельных подробностей, договоренность между нами троими состоялась, мы и должны сказать о ней все трое. Так будет лучше.

- А третий - это кто же? Капитан царской армии?

- Начальник штаба партизанской Красной Армии товарищ Жгун.

Брусенков помолчал, после сказал:

- Ну что же, когда так - давайте соберемся хотя бы и вчетвером. Завтра об эту пору ладно будет?

- Ладно.

- Гляди не опаздывай, я завтра сильно занятый буду. Еще больше, как сегодня.

- А когда это я опаздываю? Сегодня так даже раньше сроку прибыл.

- Торопишься куда?

- Обговорить дела, да и в армейские части обратно.

- Живешь-то как? У Звягинцевых квартира подходящая?

- Почто бы нет?

Брусенков встал из-за стола, подошел к окну, глянул на площадь.

Толи Стрельникова было все еще не видать... Было еще время для разговора.

Мещеряков нагнулся, протянул руку к столу и как-то особенно ловко, как будто ни для чего, а в то же время словно что-то внимательно рассматривая, поиграл с чернилкой-непроливашкой. Сказал:

- Это вот в школу-то бегали, бывало. Ребятишками еще. Тоже вот чернилки были. Давно это было? - Ответил сам себе: - Давно! Чернило-то где берешь? Для всего главного штаба?

- Ну где его взять! - ответил Брусенков. - Конфискуем по силе возможности...

И, осторожно пятясь задом, чтобы с площади не было видно его спины, Брусенков отошел от окна, повернулся к Мещерякову, протянул ему коричневые корочки с исцарапанным орлом и с бумагами лесного подотдела:

- Глянь вот эту исходящую от нас бумагу. Твоих армейских партизанов дело это тоже касается. Да и кого лес - хотя бы и крупномерный и дровяной не касается? Не так уже богатые мы лесом, особенно в степном крае, в верстовской местности. Всю-то жизнь из-за его с казной воевали. Вот эту бумагу и гляди... - И сам тоже стал смотреть в бумагу через плечо Мещерякова.

Начиналась бумага, циркуляр этот, как и десятки других, со слова "предложить":

"Предложить районным, волостным, а через них сельским штабам выработать для себя инструкции, а также таксы на лес...

Отдавая настоящее распоряжение, земельно-лесной подотдел исходит из того принципа, что не народ существует для власти, а власть для народа, а потому, являясь народным работником, подотдел и предлагает выработать инструкции на лес и таксы самому народу, а уже из всех доставленных в подотдел инструкций и такс подотдел составит одну общую..."

- Кроет! - усмехнулся Мещеряков. В первый раз и усмехнулся нынче. Потом задумался. - Это сколько же будет стоить по народному усмотрению лес хотя бы на полную избу? - спросил он у Брусенкова. - На крестовый дом, положим, три на три сажени? Им вот из чего нужно исходить, таксировщикам этим, не цену одной лесины определять, а сразу же цену крестьянского дома, после уже делить ее на число потребных бревен. И чтобы результат получился доступный среднему хозяину. А вдовам и малоимущим предусмотреть льготу. Согласный ты со мной?

- Пожалуй, что и так... Но ты обрати свое внимание, как тут сказано: "Не народ для власти, а власть для народа"! А?

- Это дело нынче известное, - сказал Мещеряков. - Как бы не было оно известно - кто бы и пошел воевать в партизанскую армию? И чего бы ради?

- Сколько я ни гляжу за своими отделами, - вздохнул Брусенков, - они все одно к анархии клонятся.

- А что?

- Приняли таксы, утвержденные для кабинетских лесов его величеством государем-императором в тысяча девятьсот шестнадцатом году!

- Ну, а когда они были справедливыми, те таксы...

- Царские таксы для народа - справедливые?!

- Нынче-то они уже не царские! Когда народ за них проголосовал добровольно.

- Верно что - много тебе известно, товарищ Мещеряков! А когда так, может, скажешь, - спросил Брусенков, подвинувшись еще ближе и положив руку на плечо Мещерякова, - может, скажешь: почто же ты освободил своей властью Власихина? Пошел против народу и его священной воли? Скажи! Когда тебе столь много известно и понятно...

И вдруг Мещеряков встал, резко сбросив руку с плеча. Засмеялся. Громко и весело засмеялся, нельзя было не вздрогнуть от этого смеха, и Брусенков вздрогнул, подумал: "У него победа, окончательная победа, оказывается, уже назначена! День и час! То-то он об избе и спрашивал о новой! Три на три сажени!"

- Скажи ты мне: сильно он тебе шею грызет, Власихин, а? Руку на сердце и - скажи! - спросил Мещеряков.

- Не мы с тобой, Мещеряков, поделили народ на красных и белых, на правых и неправых. Нам только нужно мерку понять, по которой это происходит. И когда был апостол на весь мир и по сю пору им желает остаться, мало того другие есть, которые по несознательности либо как тоже этого могут желать, а в действительности апостол тот по новой мерке - ничто, как бремя и бесповоротный враг, - от такого надо освободиться. Когда же народ его судит, сам достигая высшей сознательности, а ты в ту торжественную минуту, гнусно насмехаясь, бьешь по руке народного правосудия - как это называется?

- Не все у тебя понятное, товарищ Брусенков. Удивительно, как по сей день ты переживаешь Власихина этого? - усмехнулся Мещеряков, уже по-другому усмехнулся и другой сделался в лице. - Почему это - не можешь ты без врагов, нужны они тебе, как воздух? И что бы ты делал посреди одних только друзей угадать невозможно!

- Почему ты обо мне? Почему выставляешь мою личность, когда о народном приговоре идет речь?

- Не шуми. Суд был твой. По крайности, наполовину - твой. Но ты уже нынче об этой своей половине не поминаешь. Говоришь: "Народ! Только он - и больше никто!"

- Ты и суда не видел. Вступил с эскадронами на площадь - когда? Суд был уже решенный!

- Увидел...

- Умный?

- Который раз - бываю. Когда это сильно нужно.

- И завистливый?

- Завистливый. Особенно в бою. Когда кто лучше меня дерется, да еще - и против меня же.

- Еще бы - товарищ главнокомандующий. Только испытать бы: взять у тебя главнокомандующего - что останется от товарища?

- Войну кончим - время покажет, что и от кого останется.

- Ты вот что, товарищеский, независтливый, умный, - ты понять можешь: власть берем. А чем? Властью же! Что другое придумаешь? Не придумаешь! В кожаной курточке, в папахе серой и героем-освободителем перед народом куда интереснее красоваться. Но не каждого на это купишь. Кто-то и без геройского виду революцию делает. И геройскую и черную работу. Все, что потребуется, то и делает. Легко тебе жить, товарищ Мещеряков. Другим-то как от легкости твоей? Ты-то людей вовсе не стреляешь? Не бывает?

- Бывает.

- Хотя бы в Знаменской своего же эскадронца стрелил. По ошибке, да?

- Признаюсь.

- Но не об одном же случае речь! Ты скажи в принципе: почему тебе стрелять можно, а других ты убийцами готов вовсе назвать? Ответь, будь такой добрый. - Брусенков медленно, не спуская глаз с Мещерякова, стал приближаться к окну... Шаг, другой... Приостановился, повторил: Убийцами?..