Кипел народ, как будто бы вот-вот уже должно было заняться сражение, кони ржали громко, тревожно и в то же время торжественно, в сентябрьски синем небе таяли последние обрывки белесой дымки, и плыли своими путями крутые чуткие облака. Будто знали о близкой и дальней судьбе всех этих мужиков, баб, и ребятишек, и коней, но до поры спешили унести за горизонт свои тайны.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Только вошел Мещеряков в главный штаб, как в коридоре опять встретил Брусенкова, Коломийца, Тасю Черненко.
Все они были серьезные очень, особенно начальник штаба.
А встречали его с почетом - трое одного. Хотели представить свой главный штаб, свою власть во всей красе. "И понятно! - подумал Мещеряков. Войну воевать - это каждый мужик может, его этому на действительной учили и на фронте. А вот власти его никто не учил. Даже наоборот - всегда ему внушали, что власти он коснуться не может... Ну что же, поглядим, что это такое - наша мужицкая власть. - Поплотнее надвинул папаху. - Поглядим!"
Тепло сильно было в папахе. Жарковато. Но и ждать, покуда придет зима, тоже можно не дождаться.
Тут откуда-то подошел еще Лука Довгаль Станционный, этот с Ефремом поздоровался приветливо, и все вместе начали обход главного штаба по отделам. Начали с посещения отдела народного образования. Он по коридору первым был - в бывшей кухне кузодеевских хором помещался.
До сего времени пахло здесь щами, печеным хлебом, вареным-пареным еще каким-то, а с большой печи, с одного ее угла, торчали черенки ухватов. Вся же остальная печь, и шесток, и два подоконника, и все четыре угла комнаты завалены были книжками.
За большим кухонным столом, сильно порезанным ножами и сечками, каждый спиной к небольшому узкому оконцу, сидели двое - заведующий отделом и его заместитель, он же секретарь.
Они сидели, а посреди пустой половины комнаты перед ними стоял посетитель - еще молодой, с русой бородкой, румяный священник. Ряса на нем была чистенькая. Аккуратный батюшка.
Когда распахнулась дверь и один за другим вошли Брусенков, Довгаль, Черненко Тася, Мещеряков, а чуть позже еще и Коломиец - батюшка потеснился в угол, а завотделом народного образования и помощник его встали. Помощник старый-старый учитель - загасил желтым пальцем цигарку и бросил ее под стол. Но оба они тут же и сели снова, поздоровались с вошедшими уже сидя.
Брусенков стал объяснять Мещерякову, кто они такие - нынешние руководители отдела, тыча пальцем то одного, то другого. Когда Брусенков говорил о них что-то не так, неточно - те поправляли его.
Мещеряков слушал внимательно, боялся что-нибудь пропустить, не понять.
Заведующий был только чуть помоложе своего помощника, в недавнем еще прошлом - знаменитый в Соленой Пади, да и в других окрестных селах плотник. Строил он церкви, моряшихинская церковь тоже была его работы, жилые дома бывший кузодеевский дом - он и начал и кончил, теперь в нем и помещался весь главный штаб, а еще, когда стали строить школы, он и школы тоже ставил, не один десяток успел по деревням поставить школ. Тем более постройки немудрящие, одноэтажные, под старость лет как раз по силам ему приходились. Построил он школу и в Соленой Пади - из камня даже сделал дом, - и в тот же год просило его общество стать школьным попечителем. Он и стал и уже бессменно в этой должности состоял, а нынче главный штаб, как опытного в деле человека, назначил его заведовать отделом народного образования.
Помощника ему дали с умом - учителя все той же школы.
- На первый случай, - сказал Брусенков, - работники они обои вовсе не худые. А навсегда нам их не надо - придет Советская власть, та и возьмется уже за дело, как должно быть. У нас до недавнего времени сильный был на этом месте работник, давно уже партийный. Нынче на другой должности - полком командует.
Мещеряков подумал: на этом же месте сидел ведь товарищ Петрович! Нынешний командир полка красных соколов. И вспомнились ему порядки, которые тот смог сделать в своем полку, и его собственное неудавшееся намерение сделать Петровича комдивом.
Тем временем учитель пошарил рукой под столом и сбросил окурок с узла, на котором тот начал было тлеть. В узел завернута была постель - он здесь и спал, учитель, в отделе.
Сбросив окурок на пол, учитель вышел из-за стола, похлопал Мещерякова по плечу и сказал:
- Ты вот что, товарищ Мещеряков, ты, голубчик, будь добр, сделай сражение как следует, а то мало того - народ пострадает, еще и детишек нынешнюю зиму учить никто не станет. А это плохо, очень плохо!
- Постараемся! - кивнул Мещеряков. Он хотел сказать: "Постараемся, товарищ учитель", но не получилось. "Товарищ" и "учитель" - не складывались у него слова эти вместе, тем более что говорили с ним, словно урок ему на дом задавали.
- Постарайся! - сказал учитель, одобрительно поглядев на Мещерякова из-под растрепанных, но редких бровей. - Тут вот Ваня, то есть товарищ Брусенков, обещал сразу после сражения и всех учащих из армии вернуть. Хотя занятия еще не начались, но ведь и готовиться к занятиям некому - кусочка мела в школах нет, грифеля, дров! Окна всюду побитые. Но главное - это учащие. Их еще Колчак брал в армию, отменил льготы, а нынче - мы сами берем. Ничего хорошего в этом нет.
- У нас порядок - учителя от воинского призыва освобождены. И только по силе необходимости, на период решающего сражения, призваны. Все, кто на нашей платформе, посланы в армию как агитаторы, - пояснил Брусенков.
- Давай, слышь, товарищ начальник главного штаба, отпустим их седни же! - предложил ему Мещеряков. - Что там взрослых агитировать? Они жизнь готовые за правое дело положить, а их агитировать! В чем еще-то? Детишек будут учить - вот это сильная агитация!
Брусенков главнокомандующему не отвечал, тот еще предложил:
- Ну, давай так: отпустим учителей по школам, но обяжем сражаться по месту ихнего жительства. Дадим по бердане, кто поздоровше - пику, и, когда дело дойдет до сражения за собственный заселенный пункт, пусть идут в первом ряду. Личным примером пусть агитируют!
И опять Брусенков ничего не ответил, а вступился плотник:
- А что? Он верно говорит - товарищ наш главнокомандующий! И вот они, он кивнул в сторону своего помощника, - они тоже верно положение обрисовывают!
Тут Брусенков обернулся к священнику:
- По какому делу, благочестивый?
Священник вздрогнул, приподнял руки к груди:
- Не могу я дать подписку, каковую люди эти от меня требуют! Не могу!
- А мы не требуем! - сказал плотник. - Мы вам, отец, предлагаем. И сказать - уважительно предлагаем.
- У нас, товарищ главнокомандующий, - снова пояснил Брусенков, порядок: церква отделенная от государства. И мы со всех попов и дьяков, которые учат, берем подписку, чтобы они в школах об законе божьем нынче не заикались. Хватит дурману! А которые родители все ж таки желают этому детей учить - мы не тормозим: нанимайте попа за свою особую плату, учите, но без школьных стен, а у кого хотите в избе. Об этом разговор у вас нынче идет?
- И все равно надо посмотреть, - заметил учитель, - чтобы и вне школы отцы святые не забивали детям головы всякими небылицами. Если уж учат, пусть учат только ради пробуждения в детях добрых чувств к людям. Никак иначе!
- Но совесть моя, совесть слуги божьего! - снова и торопливо заговорил священник, тут же сбился и продолжил почти фальцетом: - Я не более как слуга его! Не о своем достоянии, о достоянии бога, о божьем законе совесть моя умолчать не может!
- А вот это ты зря, отец! - сказал учитель. - Вовсе напрасно. Говори о себе, о своей нужде, что касается учения божьего - не тебе его спасать!
- Богу - его закон нужон ли, нет ли - не знаю! - пожал плечами Брусенков. - Видать, несильно, когда он довел до нынешней убийственной войны. Но есть ли он или нет - этот закон, а выгода тебе от его, батя, все равно идет. Как на тебя глянешь, так и скажешь: идет. Даже и двух мнениев быть не может.
