Члены Комиссии поглядели на занавесочки, на комод, на семейные карточки между окнами, на часы-ходики, на всё то, что видели уже множество раз, и опять удивились сиянию всех предметов и всей горницы, тусклому, потому что сумрачно уже было, но все-таки сиянию, а Калашников и еще сказал:
- Мы вот, мужичье, сколь топчемся тут, ранней осенью начали и по сю пору никак не кончим. Окурки кажный божий день, а то и по ночам в цветошные горшки втыкаем, а всё одно - не смогли сделать Зинаиде Павловне беспорядку! Вот руки, дак уж руки!
- Да-а-а... - вздохнул, протяжно Игнашка. - Действительно, в энти бы угадать руки! Да хотя бы только чуть повыше ихнего локоточка!
- Игнашка! - сердито оборвал его Калашников. - Срамник ты, в самом-то деле, либо кто? Да и Кирилл вон дома - услышит! Неудобство же!
- А што такого? Сами же вон об чем говорите - об женском вопросе! А я дак тольки чуток, и уже неладно, и уже - срамник! Несправедливо же энто!
И тут члены Комиссии снова подобрели друг к другу, не стало ни у кого в глазах зла. Иван Иванович Саморуков и тот, хотя по возрасту и глядел не слишком участно, зато - понимающе.
Даже Дерябин улыбнулся тонкими своими губами, прикрыл глаза и сказал:
- А ведь верно! На фронте, бывало, приснится солдатику, будто на жениной руке поноче-вал, и уже счастье! Он об этом счастье после дружку своему, когда оне из котелка вдвоем хле-бают ложками, потихоньку рассказывает... У вас, у офицерства, поручик, не так же ли бывает?
- У всех так же! - кивнул Смирновский. - Даже удивительно, что у всех!
Как раз в этот момент Саморуков глянул в дворовое, запотевшее от непогоды окно и с удивлением, даже с испугом каким-то сказал:
- Зинаида-то, хозяйка-то, запрягает кудай-то? Запрягла уже. И вроде одна в нонешнюю непогодь?!
К окну тотчас прильнул Игнашка и тоже сообщил:
- Устиновский кобель рядом с ей зачем-то? И торопятся обои!
Иван Иванович встал, открыл дверь в кухню, спросил:
- Кирилла? Ты дома?
- Я дома, Иван Иванович! - быстро, но тихо и как-то неуверенно отозвался Кирилл. Он только что вошел в дом со двора, но как будто и сам не знал - дома он или нет. - Пошто спрашиваете?
- Бабу-то куды послал? Погода хужее худой!
- А она сама, Иван Иванович. И даже не сказалась куда-зачем.
- Может, сурьезное што? Когда сурьезное - позвала бы вот мужиков комиссионных помочь ей?!
- Да уехала она уже - слышите?
Верно: скрип тугих полозьев доносился со двора и нетерпеливый собачий лай.
Иван Иванович почесал свое низкое плечо:
- И ворота не закрыла за собой? Не закрыла ведь? А от тебя не пахнет ли чем, Кирилла? Самогоном не разит ли?
- Ну, самую што малость, Иван Иванович. Воскресенье же... - еще тише отозвался Кирилл и отошел в дальний угол кухни.
Иван Иванович неопределенно пожевал губами, вернулся на свое место в горнице. Сказал:
- Мужики! Вы сколь уже заседаете в Кирилловой избе - без конца, без края! А как-то слишком не видно в ей хозяина. Вроде тень его заметная, а самого нет... Энто, скажу я вам, нехорошо!
- Ну и что? - пожал плечами Дерябин. - Он, Кирилл, наперед всего на свете деревом занимается. Столярством. Мы его в охрану лесную утвердили, а он шага туда одного не сделал - настолько сильно занятый своим делом. Пусть его, когда так!
- Чем бы ни был он занятый, но живой он? А тогда почто от его одна лишь тень? От живого?
Дерябин усмехнулся, громко спросил в кухню:
- Кирилл! Слышишь - нет, как тут об тебе говорится?
- Слышу... - отозвался тихий Кириллов голос. - Как, поди, не слышать...
- Правду об тебе говорит гражданин Саморуков? Либо нет? Будто ты тень?
- Не знаю я... Я знаю, Иван Иванович, оне завсегда правду говорят. Сколь я их помню - завсегда...
Настала в избе тишина, некоторое смущение, Иван Иванович, побольше других смутившись, сказал:
- Ты тоже выразишься, Кирилл! Да уж я ли на своем веку не врал? И не брехал! Боже ты мой, сколь приходилось этим-то заниматься?! Ну ладно: мы с тобою еще один на один разговор поимеем, Кирилл!
Дела в Комиссии как будто были окончены, Калашников, поворочавшись нескладным туловищем на стуле, попыхтел и сказал:
- Самого-то Устинова нету, в лесу он, а собака здесь его! Вроде как бы и не ладно?
- А устиновский кобель, Барин энтот, он шибко самостоятельный! заметил Игнашка. - Он кого любит, дак ладно, а на кого злобу поимеет управы на его уже нету никакой. Он и по собственному делу вполне может от хозяина оторваться!
- Ну нет - добрый он пес. К хозяину - ласковый...
- Когда как. Помните, мужики, до войны было, - устиновский Барин другому приезжему кобелю всю картину испортил? Неужто забыли? - спросил Игнашка, и хотя случай был давний, мелкий, но всё равно почему-то всем припомнился.
До войны за год в Лебяжку приехала дачница с прислугой, с мальчишкой в синем костюмчи-ке, с девчонкой кругом в белых бантиках и с черным-пречерным кобелем по названию Мадрид.
Лебяжинцы дачников не любили и не привечали - чужие люди, болтливые и любопытные. До всего им дело - как мужики едят, как пьют, как отправляют подводу с подарками крестьян-скому начальнику, как баб поколачивают, как свадьбы гуляют, как от болезней лечатся - на всё они таращат свои шарики.
Лебяжку, деревню дальнюю, бог, в общем-то, от чужих людей миновал. Но та дачница настырная была - Иван Иванович ей объяснял, что для здоровья лучше в степи жить, она отвечает: Лебяжка деревня очень чистая, красивая, а кумыс ей будет ежедневно привозить из степи киргиз Сулейман - пятнадцать верст ему ничто.
Иван Иванович толкует, что в деревне и хозяев-то таких нету, чтобы пускали на квартиру, а она кажет записочку от большого начальника: "Старосте-Саморукову. Устроить-обиходить, за оплатой дело не станет".
У Ивана Ивановича она и устроилась жить, та дачница с прислугой, с мальчишкой, с девчонкой и с черным кобелем. А Ивану Ивановичу ничего не оставалось, как предупредить лебяжинских мужиков, баб и даже ребятишек, чтобы к гостье были вежливы.
Людей-то он предупредил, а собакам разве втолкуешь?
И лебяжинские дворняги, все до одной, возненавидели Мадрида, а пуще всех почему-то устиновский Барин. Пес добрый, обходительный и в ту пору молодой еще, он сам не свой ходил - шерсть дыбом, зубы оскалены, глаза злые. День-деньской на карауле - не отбежит ли со двора Мадрид?
Однако тот Мадрид тоже был не дурак, понял обстановку - из дома никуда, голоса через ограду и то не подает, ни с кем не связывается, не ругается.
И долго он так в осаде был, пока однажды не соблазнился и не ударился по улице за вертлявой пестренькой сучкой.
Тут его и взял в оборот Барин. Взял, хотя Мадрид и был на голову повыше его.
Пока подбежали мужики, пока разняли собачью драку, от которой шерсть клочьями летела, визг и рык стояли невероятные, посмотрели, а Мадрид только при одном ухе, другое - напрочь откушено.
Кому от этого выпала очевидная выгода, так это Игнатию Игнатову: он ездил в Крушиху за ветеринаром, еще куда-то за лекарствами, а потом доставлял дачницу, ее прислугу, ее деток и с головой забинтованного Мадрида на станцию железной дороги.
А Мадрид - кобель не простой, он был медальный - имел бляшку на ленточке за свою породу и за внешность и должен был получить еще одну, но без уха почет, слава и медаль, конечно, его судьбе уже не улыбались, и вот он раньше срока в инвалидном состоянии отбывал из Лебяжки. И хозяйка его тоже отбывала вся в горючих слезах, несчастная и похудевшая, и прислуга, и детки, один только Игнатий Игнатов был счастлив и доволен: происшествие доставило ему сорок два рубля сорок две копейки.
Нынче Калашников выразил сомнение: так ли было всё же таки дело? Уж очень большая сумма!
Игнашка стал божиться, бить себя в грудь.
- Да с чего бы это мне, товарищ председатель Комиссии, врать-то? Какой особый расчет? И тогда, и поныне точно называю цифру - сорок две рубли сорок две копейки!
