- О каком это безобразии ты здесь объявляешь, гражданин Горячкин? возмутившись, весь покраснев и бросив писать протокол, спросил Калашников. - О каком? Ты сам - первейшее и злостное безобразие, вот как! И как ты смеешь бессовестно обзывать человека, который едва ли не всем нам, здесь присутствующим, открыл глаза на букварь и на грамоту? Мне даже непонятно откуда в человеке может взяться столь злобы и бесстыдства?!

- Ну-ну! - зыркнул Мишка. - Погоди, придешь ко мне с починкой, с какой-никакой обуткой, вот тогда я тебе объясню - откуда! А покамест скажи: ты тоже ладишь на то, будто Земля черная?

- А какая же она?

- Очень просто: голубенькая!

- И пашня, поди-ка, тебе голубой мнится, Горячкин? - усмехнулся Дерябин. - И сапожонки ты голубенькие на голубенькой земле латаешь?

- А вот именно, гражданин председатель товарищ Дерябин! Энто червям земляным, червям-хозяевам от жадности ихней всё черным-черно представляется! Коим далее своего сопливого носу не видать ничего, а глаза-то у их теми соплями тоже занавешены! А ты погляди подале-то - какая она, Земля? Она - голубая! И Солнце - оно красное, в любой песне об том поется! Кто же ей дал право, учителке, позорить всею от начала до конца Землю? И Солнышко - то же самое?

И учительница, поправляя на переносице очки в тоненькой оправе с треснувшим поперек стеклышком, как будто даже соглашалась с Мишкой Горячкиным, принимала его упреки... "Вот-вот! - страдал ее взгляд. - Вы же все здесь взрослые, вы же - не дети! Ну а если так - разве можно иметь с вами дело? Разве можно понять вас?"

Действительно, Дерябин и тот растерялся, заморгал, остренький его нос покраснел.

Игнашка недоуменно разевал рот.

Учительница сама по себе и не думала жаловаться, но Дерябин посылал к ней Игнатова, велел передать, чтобы пришла, чтобы сообщила Комиссии о хулиганстве Мишки Горячкина, тем более что Лесная Комиссия была ведь попечительницей новой школы.

И учительница пришла, объяснила всё, как было, а что получилось? "Что получилось? - спрашивали ее подслеповатые, робкие глаза. - Не надо, не надо никаких жалоб, никаких разбирательств, потому что вот как нехорошо, как страшно бывает, когда взрослые вдруг захотят в чем-то разобраться!"

А Мишка Горячкин, позыркивая красными, будто у окуня, глазами, сидел на лавке нога на ногу, а руки крест-накрест на груди, голос - простуженный и пропитый, сиплый, и этим своим голосом, распространяя вокруг сивушную и еще какую-то невыразимую вонь, объяснял учительнице:

- Ума надобноть тебе набираться - вот што! А то учишь-от невозможно как! А приходит честный гражданин правильно тебе сказать - ты на его жалиться, интелегенка разнесчастная!

И тут поднялся со своего места Смирновский, руки в карманах, подошел к Мишке и негромко, резко сказал:

- Встать! - Даже и не скомандовал, не приказал, а только велел встать.

- Ась? - отозвался Горячкин. - Чо тако?!

- Встань! - Медленно-медленно Смирновский начал вынимать руки из карманов своего полувоенного пальтеца, в которое он осенью ли, зимой ли неизменно одевался.

Мишка встал. И быстро встал-то, и еще икнул, выпрямившись в небольшой свой росток.

- Ну?! - обратился Смирновский к членам комиссии. - Ну, объявляйте свое решение! Дерябин?! Калашников?! Объявляйте!

- Подумать надо, Родион Гаврилович! - отозвался Калашников, тяжко вздыхая, сморкаясь и бесконечно стыдясь всего, что произошло. - Мы сейчас подумаем!

- Тогда так,- сказал Смирновский,- тогда Горячкину предписывается не позже завтраш-него дня вставить в школе окна. Вменяется ему, Горячкину, внеочередной двухнедельный наряд с завтрашнего же дня возить в школу воду и колоть дрова. Не будет этого им, Горячкиным, исполнено, тогда Комиссия срочно исполняет ремонт старой школы и приглашает в нее на постоянное жительство сапожника из Крушихи либо из другого селения. Нет возражений? Согласна ли Комиссия?

Калашников согласился с облегчением и восторгом: "Вот-вот, Родион Гаврилович, именно так!" - Игнашка погрозил Горячкину: "Во, Мишка, во наука дак наука тебе, Мишка! Понимай землевращение как следоват!"; Дерябин же кивнул молча - ему было неловко за свою собст-венную растерянность, за то, что не он, а поручик Смирновский так быстро решил вопрос. Он кивнул еще и сказал:

- Я думаю, ни у кого возражениев не будет. Правильно, а главное быстро и ясно внес свое предложение Смирновский. Теперь выйди, гражданин Горячкин, отседова прочь - о тебе решено всё, что необходимо!

И Мишка Горячкин, бормоча что-то о самоуправстве и самозванстве, путаясь между скамейками, пошел к выходу.

- Следующий наш вопрос, - объявил Дерябин, - об гражданах Кругловых, Федоте и, главным образом, Прокопии! Тихо, граждане все присутствующие! Выслушивается гражданин-милиционер Пилипенков!

Встал Пилипенков - огромный, с узкими глазами на красном лице. Первым делом он уставился на Саморукова Ивана Ивановича, он его привык слушаться, руководствоваться его указаниями и от него же подкармливаться.

Так, не спуская с него глаз, Пилипенков сообщил, что у Кругловых Прокопия и Федота уже в третий раз конфискованы и разбиты самогонные аппараты. Не с очень-то большой охотой и старанием делал Пилипенков свое сообщение, как будто признаваясь не в своей, а в чужой вине. "Комиссия указала мне застать, поймать и разбить в кругловских избах те самые аппараты, - говорил он глухо, словно из пустой бочки. - Комиссией было предложено мне нонешнее мое сообщение, и вот оно сообщается..."

Смирновский опять морщился, покусывал губу, а когда Пилипенков кончил, спросил его:

- Как понять? Значит, не дело милиции бороться с самогоноварением? Не ее, а только Лесной Комиссии?

На минуту оторвав глаза от Ивана Ивановича, Пилипенков принял стойку "смирно" и четко, словно рапортуя, ответил:

- Никак нет! Наоборот сказать, исполняем службу со всем старанием!

Стало ясно, что служакой Пилипенков был немалым, имел когда-то опыт службы фельдфе-беля, городового, еще кого-нибудь, и всем было интересно это неожиданное преображение ленивого милиционера, но тут взвился Прокопий Круглов. Обеими руками захватив свою длинную, ни дать ни взять козлиную бороденку, он помахал ею в сторону Пилипенкова и накинулся на него:

- А-а-а, вот она есть какая - лебяжинская милиция! Я в своей очереди на тот же ход ставлю вопрос: дак кому же ты служишь, Пилипенков? Лесной Комиссии, когда она посылает тебя подглядывать в избах свободных граждан? Призывает тебя на сходню и приказывает соопчать, как ей нужно? Либо служишь ты истинной и твердой власти Верховного адмирала Колчака? Ты скажи об энтом прямо и нисколь не таясь?! Я вот говорю: мне нонешняя Лебяжинская Комиссия - никто, вот кто! Язьвило бы ее! А тебе? Я готовый на всё за Верхов-ную власть, а ты? Обратно спрашиваю я у тебя же? Давай разберемся, выяснимся до конца - кто за кого? А тогда уже и будем по-настоящему судить-рядить друг дружку! Тогда, может, и даже наверно уже, не тебе на меня, а мне на тебя выйдет доказывать! - Круглов Прокопий победно-диковато огляделся, стукнул брата по плечу и громко продолжил: - Знайте все и зарубите на носу - во какие мы братовья Кругловы есть! Во какие! И не зовите нас на свой суд, а то кабы мы не призвали вас на подсудную скамейку по всей форме и при солдатах с ружьями, да и милиционера Пилипенкова вместях с вами - тоже! Язьвило бы вас! Ты подумай об том, гражданин милиционер, подумай на все свои мозги! А то грех какой: самогонный аппарат! Даже смешно, язьви тебя! Да вовсе не в аппарат надобно глядеть, а в преданность власти - вот во што! Вот она в чем - главная-то мерка! Главнейшая! Остатнее всё - тьфу! Трын-трава и мелюзга! И в энтом никто с нами, с братьями Кругловыми, не сравняется! Никто! Потому мы и не потерпим с тобою, Федотушка, единокровный брат мой, ни от кого и никакого произволу и насилия - во! Мы родную нашу власть на вас призовем - глазом не успеете моргнуть! - Тут Круглов Прокопий еще раз, еще сильнее вдарил молчаливого Федота по плечу и снова крикнул: Во!..