Откуда что взялось в Прокопии, откуда что?
Снова и снова вспоминали члены Комиссии, что мужик он - темнейший, только и умел, что денно-нощно тянуть из себя жилы на пашне и на ограде. Но как научился нынче разговаривать! Как почуял время!
И опять была в затруднении Комиссия. Она привыкла решать дела тихо-мирно, в чистой, блистающей зеленью фикусов избе Панкратовых и без посторонних глаз. Она выносила реше-ния, а Дерябин со своей лесной охраной как-то и не очень заметно, зато быстро эти решения исполнял.
Теперь же всё было внове, и Дерябин снова растерялся: то ли произнести ответную речь, то ли как следует крикнуть на Круглова Прокопия?
И опять не он, а теперь уже Иван Иванович Саморуков, сперва понюхавши табачку, боком-боком первым поднялся со скамьи, руки взвил над головою и отчаянно как-то не то что загово-рил, а почти что запричитал:
- Дак энто что же за надсмешку такую над собою позволяем нонче мы делать гражданину Круглову? Круглову Прокопию! И над представителем верховенствующей власти, над милицией Пилипенковым - позволяем всенародно то же самое! Он, вишь ли, Круглов Прокопий, предан-ный Верховному правителю, а мы дак - нет, мы - нисколь?! Ах ты гад за это! Да откуль тебе известна наша собственная преданность? Хотя бы моя лично? Либо вот Игнатия Игнатова? Да кому все мы служим, Комиссия, как не Верховному правителю и новой его власти? Откуль у тебя твое самозванство и наглость? А где ты был, гражданин Круглов, когда всё наше обчество делало складчину на доблестную армию Сибирского правительства? Вот хотя бы тот же гражданин Игнатов в ту пору сказал так: "Не жалко от души отдать, сколь могу, рублей!" И дал сколь-то от себя рублей в полных деньгах! А ты, Круглов Прокопий? А твои слова? "А пошла она, доблестная армия, к...!" - вот какие были твои в ту пору слова!
- Иван Иванович! Побойся бога! - ужаснулся Прокопий, но Иван Иванович бога не побоялся, а повторил громко и раздельно:
- Ей-богу, вот вам, граждане все присутствующие, крест - было сказано Прокопием Кругловым: "А пошла она, доблестная армия, к...!" Вот и Пилипенков подтвердит, при ем были слова говорены!
Пилипенков открыл свой бесформенный с жирными губами рот, сказал "конешно" и улыб-нулся на всю красную физиономию, а Иван Иванович принял торжественный вид, поднял палец кверху и предложил:
- Давайте вот так и подступимся к Прокопию Круглову и запишем в протокол: изъять у братьев Кругловых семьдесят пять штрафных пудов зерна. Изъять, опять же как штрафного, поскольку он им без конца спекулировал и отвозил на ем самогонный котел из собственной избы в братову избу, рабочего мерина. Которого он за спасибочки взял у Савелия Куприянова. Всю энту, а может, и другую, каковая может случиться, штрафную конфискацию передать от лебяжи-нского общества на доблестную армию Верховного правителя! - И Саморуков осенил себя крестным знамением и сказал еще: - Ну, с богом! Кто - "за"?
Калашников с Игнатием Игнатовым подняли руки, посмеиваясь легко, будто сбрасывая с рук что-то лишнее, Дерябин же примеривался несколько раз, то приподнимая, то снова опуская руку, - произвести Круглову конфискацию, да побольше, ему страсть хотелось, но отдавать конфискованное добро Колчаку не хотелось нисколько.
Он с недоверием, сердито глянул на Ивана Ивановича, а тот подмигнул одним глазком: "Да энто же я просто так! Конфискуем, а после неужто будем отдавать кому-то добро? Хотя бы - и Колчаку? Неужто мы такие глупые отдавать?!" И Саморуков еще раз повторил:
- Ну, с богом! Дерябин поднял руку тоже.
Саморуков и еще сказал Круглову, когда все проголосовали:
- Бога мало, политики много - вот в чем беда! Заполитиковался народ до края! Ить энто надо же - Круглов Прокопий в политику ударился?! Вот бог-то и наказал тебя, Прокопий! Вот и заплатишь семьдесят пять пудов да мерином ишшо заплатишь за политику-то!
А дальше дело пошло без помех - у порубщиков опять-таки было решено конфисковать браконьерский лес и передать его в обменный фонд Комиссии, а Игнашке Игнатову поручено обменять этот лес на школьные принадлежности в степных деревнях. Кроме того, взимался штраф по десять пудов с каждой незаконно срубленной лесины; двум членам лесной охраны, сильно повздорившим друг с другом, был установлен трехдневный срок для примирения; еще решены были некоторые вопросы, а перед тем как приступить к рассмотрению дела по организа-ции лесных промыслов, Комиссия устроила перерыв.
Надо было покурить, сходить до ветра, милиционеру Пилипенкову не терпелось поглядеть, как записано о нем в протоколе.
Игнашка Игнатов очень был восхищен нынешним заседанием:
- Вот говорилось у нас в Комиссии - оторвались мы от массы! Ничуть даже! Глядите - все слушаются нас, все дела нами делаются и улаживаются! Народ - за нас! Вон уже и на заседания к нам люди приходят просто так, поглядеть, послушать, ума набраться!
Рассматривая протокол, Пилипенков тоже остался доволен - ничего лишнего, что говорил о нем Круглов Прокопий, в бумаге не значилось, и Пилипенков, поглаживая себя по короткой, почти несуществующей шее, объяснял Игнашке Игнатову:
- Служба, говорю я тебе, Игнатий, служба, она в действительности кому? Она - сильному, и никому более. Смекай, кто сильнее, тут всё и дело. Слабый - он как? Он сразу же объявляет себя человечеством, а это врака! Врака и даже преступление! Я знаю, я мно-о-го служивал! Кто служивал, тому известно: не хочешь - не ходи в службу, пошел - служи громко и явно, во весь-то свой голос! И тайно тоже служи! Без того и без другого службы не бывает!
Покуда, разинув рот, Игнашка слушал Пилипенкова, председатель Петр Калашников пригла-сил к столу Саморукова, минутой позже - Смирновского, сказал, что надо бы с сего числа официально оформить их как членов Комиссии. После утвердить решение на общем собрании граждан.
И только кончился перерыв, как в дверях показалась Домна Устинова.
Она была в будничной одежонке - старенький вылинявший полушубок, суконный платок на голове, но и в этом облачении всё равно казалась приглядной - статной, розовой с морозца, улыбнулась, как всегда, спокойно, к людям доброжелательно. Ни дать ни взять - невеста!
Первым заметил ее Калашников, оглядел, тоже улыбнулся:
- Тебе кого, Домнушка? На кого из нас ты вот этак глядишь-то?
- Мужика своего поглядываю. Нету разве его среди вас?
- Нету...
- Как так? И не было?
- Не было! Ведь больным же он в постели лежит? Разве нет?
Домна задумалась...
И лицо у нее медленно обмякло, стало серым, морозная прохладная розовость медленно отступала с него, потом исчезла совсем.
- Непонятно мне! - сказала она, припадая плечом к дверному косяку. Непонятно: ночью-то вызывали Левонтьевича из дома, в окно стучались - разве не вы? По общественному делу звали строчно - не вы?
- У нас в понятиях не было!
Замолчали все.
- Искать! Искать повсюду! - очнулся первым Смирновский. - Искать!
Устинова Николая Левонтьевича искали всей деревней и часа через два нашли в сугробах, пониже того узкого проулочка, в котором недавно встречались Домна и Зинаида, повыше того отмелого берега, где летом, бывало, приставали лодки, возвращаясь с Крушихинского базара.
Там, по некрутому озерному склону, поросшему боярышником, тополем-кустарником и тальником, каждую зиму высоко наметывало снегов. Голова Устинова была пробита чем-то тяжелым и тупым, вернее всего - обухом топора.
На голове - мешок, руки связаны. Между руками зачем-то просунута палочка-костыль деда Егория.
В сугробе неподалеку закопан был и Барин с веревочной петлей на белом воротничке.
Беду и войну лебяжинцы предчувствовали давно, томились жутким ожиданием изо дня в день, из ночи в ночь, но почему беда началась с Устинова Николая?
Не одна только Домна, но едва ли не вся Лебяжка знала и верила, будто Устинов Николай если уж и погибнет, так после всех других: он был разумным, добрым и спокойным, зря ничего не делал и не говорил, а всё - по смыслу и на пользу. На него и обижаться-то будто бы было некому, и счеты сводить не за что. Угадал он в лесу на борону, на железные зубья - так это случайно. Не для него борона была поставлена - для кого-нибудь из лесной охраны, кто первый по дороге проедет. Те злодеи, которые из бороны ловушку подстроили, если бы знали, что попадет в нее Устинов, так убрали бы ее с дороги.
