- Ты, Никола, жизни младенческой не рад? Собственной кровиночке? Да ей-то не всё ли одно, кого она будет старше, а кого - младше? Она - жизнь, вот что ей известно, а больше ничего! И конец тут разным словам! Не рад?! Всё одно радуйся! Грех же не радоваться наказу божьему! Не рад? Или ты, верно что, греховный уже нонче?
Устинов не откликался.
Домна мягкой своей рукой, легонько-легонько опрокинула его на спину. По-прежнему глядя на него сверху, из темноты, сказала:
- Отдыхай, Никола Левонтьевич. Это спервоначалу боязно. День-два пройдет - свыкнешь-ся. Выздоравливай к радости, спи. - И тут же сама не то задремала, не то и совсем заснула в том чувстве своей правоты, которое ей никогда не изменяло, тем более не изменило сегодня.
"Вот в чем дело-то! - догадался Устинов. - Почему Домна нынче этаким необычным голосом сказку про девку Наташку, про Сему-Шмеля сказывала! Вот в чем дело!"
Долго не спалось ему, ждалось чего-то, и казалось, будто кто-то о чем-то еще должен ему сказать.
И в самом деле, за полночь кто-то постучал в ставню. Не громко, но уверенно, по-свойски.
Устинов поднялся с постели, прихрамывая, подошел к окну, спросил сквозь ставню:
- Кто там?
- Выходи, Устинов! На минуту одну!
- ХрОмый же я! Не встал еще на ногу!
- На минуту!
- А кто? Не признаю голоса!
- По общественному делу! Выйдешь - узнаешь!
Тишина стояла на улице, в морозе. Барин голоса не подавал, убрался куда-то с ограды прочь.
Проснулась Домна. Потянулась, вздохнула:
- Ладно уж - выйди, Никола! Выйди, скажи - в последний раз выходишь, чтобы не было эдакого стука-беспокойства и дальше по ночам. Скажи, не забудь!
- Не признаю, кто такой...
- Палочка-то у тебя рядом стоит. В головах.
"Порубки лесные - в ночь, пожар Гришке Сухих сделать - в ночь, всё - в ночь", - вздыхал Устинов, медленно одеваясь. И опять послышался ему Домнин голос в сказке про девку Наталью, про парня Сему-Шмеля.
Он еще раз глубоко, всей грудью вздохнул и, опираясь на палку-костыль деда Егория, протянув руку вперед, чтобы не наткнуться во тьме на какой-нибудь предмет, пошел через горницу к выходу, полусонным сознанием всё еще вспоминая ту сказку.
Глава шестнадцатая
БОЛЬШАЯ МЕДВЕДИЦА
Лесная Комиссия со всеми своими бумагами переехала в помещение сельской сходни.
Иван Иванович посоветовал и настоял: "Вы, Комиссия, обращения к людям, к народу делаете, а сами от его удаляетесь, в частное владение, таитесь в панкратовской избе. Нехорошо! Неладно! Вам нонче необходимо в месте присутственном заседать! Полностью доступном всем и каждому, ежели вы решились повседневно обращаться к людям, искать с ими общее".
Иван Иванович, помимо всего прочего, наверное, не хотел, чтобы Устинов, когда поправит-ся, снова чуть ли не ежедневно бывал в избе Панкратовых.
Комиссия с Иваном Ивановичем согласилась - пора было и честь знать, избавить Панкрато-вых от затянувшегося постоя, тем более что Кирилл, хотя и тихо и незаметно, наедине сам с собою, а все-таки начал ударяться в самогонку. Только Игнашка Игнатов был против, говорил, непонятно ему, когда люди ни с того ни с сего хорошее меняют на худое: кашей пшенной пахучей, медовой никто же не будет угощать Комиссию в казенном помещении?!
А сходня, правда, была неказистой, казенной, до земли прокуренной, замаранной черниль-ными и еще какими-то пятнами. Одна большая комната, за дощатыми перегородками - две поменьше, коридорчик, сенцы, и всё имеет вид, словно одна огромная каталажка.
В разное время тут разные службы помещались при царе - сельский староста с писарем, при Советской власти - совдепщики, только-только создавшийся и сразу же разогнанный комбед, а нынче, при Колчаке, - опять писарь и двое милиционеров, один больной, годный только для счета и присутствия, безвыходно находился в самой малой каморке, ворочался там, вздыхал и грел кипяток на печурке; другой, здравствующий, с фамилией Пилипенков, красный, круглолицый, представлял собою власть.
Нынешнее заседание Лесной Комиссии было необычным, потому что происходило в сумере-чном помещении сходни и потому еще, что на заседании снова присутствовали Саморуков и Смирновский. Оба, как бы в роли наблюдателей, сидели на длинной лавке сбоку от стола, а за столом были Калашников, Дерябин и очень важный, зачем-то всё время фыркающий Игнашка Игнатов. Был тут и Пилипенков, были в качестве ответчиков Прокопий Круглов и пугливо-молчаливый брат его Федот, они по третьему разу привлекались за самогоноварение, было два порубщика, учителка, принесшая жалобу на хулиганство Мишки Горячкина, и Горячкин. На задних лавках, почти в полной тьме, сидели несколько граждан просто так, из любопытства.
Члены Комиссии посоветовались, как распределить нынешние обязанности, - Калашников Петр взялся вести протокол, Дерябин - председательствовать, Игнашка Игнатов - присутст-вовать до конца заседания, никуда не убегать, никого не перебивать, не суетиться.
Началось рассмотрение вопроса "О выбитии двух школьных окон гражданином Горячкиным М. А.".
Учителка тихим, прерывающимся голоском сообщила, что в прошлую субботу вечером она была в школе и за неимением настоящих учебных пособий изображала на газетном листе карту Европы, когда к ней начал стучаться пьяный гражданин Горячкин.
Она поименованного гражданина в школу не пустила, тогда он выбил два окна, через одно и через другое обругал ее нецензурно и отбыл с угрозами применить силу и даже полное уничто-жение, а школу - поджечь.
В других окружающих селениях учителя и учительницы занимались с детьми послабее, далеко не так старались, но зато сами были увереннее, держались с достоинством, избирались в сельские общественные организации, в кооперативные правления, нередко возглавляли их - за лебяжинской учителкой ничего этого не водилось никогда.
Как приехала она чуть ли не двадцать пять лет назад в Лебяжку, в крохотную, о трех подсле-поватых оконцах школу, так никто ее за всё это время, кроме детишек, толком никогда и не видел, настолько тихо и незаметно она жила.
Детишки в ней души не чаяли, а вот из жизни взрослых, даже бывших ее учеников, она почему-то исчезала навсегда. Может быть, потому, что она и сама-то как будто бы и не жила на свете, а только чуть свет являлась в школу, затемно из нее уходила и сыта была уже тем, что объясняла детям четыре действия арифметики, рассказывала им о разных материках и странах и о вращении Земли вокруг Солнца.
Никогда не было, да и не могло быть далеко вокруг человека, которому лебяжинская учителка хоть чем-нибудь помешала, но вот нынче такой человек объявился: Мишка Горячкин. А помешало ему вращение Земли, которое наглядно изображала учительница в своей новой школе.
Она изображала его, обрядив одного мальчонку в желтые листы бумаги, и одну девчушку - в черные, после чего мальчонка, стоя посреди класса, медленно поворачивался на месте, девочка же, пробираясь между партами и слегка придерживая подол, чтобы не запутаться в нем, двига-лась вокруг своего "солнышка", поворачиваясь к нему то лицом, то спиной. Она была Землей.
Взрослые иногда тоже приходили посмотреть на занимательный урок, хотя учителка и встречала посетителей безрадостно: она стеснялась всех взрослых на свете. Она боялась и не понимала их вообще не принимала за настоящих людей, тем более она растерялась, когда Мишка Горячкин, само собою в пьяном виде, поглядев на "землевращение", сказал ей, что она дура набитая, ежели изображает Солнце желтым, а Землю - черной. Он потребовал, чтобы Солнце было красным, а Земля - голубой, пригрезился разбить в школе окна и вечером того же дня исполнил угрозу.
- А што? - взмахнул обеими руками Мишка в ответ на вопрос Дерябина, так ли было дело. - А што? Мало было-то, вовсе мало! Я и не так сделаю, когда эдакая безобразия будет и далее! Сморчок она, старая девка и лягушка иссохшая, - тыкал Мишка пальцем, как бы нацеливаясь, на потрескавшееся стеклышко в очках учительницы.- Вот она кто, а туды же - указывать! Да кто ей дал права на ребеночка женского полу напяливать черным-черное монашеское одеяние? И в таком позорном виде изображать всею Землю?! Кто и когда?
