Пока же в четырехугольничке двенадцатом было записано: "Пиши, пока молодой. Под старость голова будет до отказа заполнена всяческими замыслами, ни один из которых так и не будет реализован по-настоящему".
Запись тринадцатая гласила: "Выдающиеся личности сделаны из разных материалов: гипса, мрамора и бронзы. Гипсовые могут быть не менее значительными, чем бронзовые, но при падении разбиваются в пыль; мраморные разбиваются на куски, которые можно собрать, посадив на клей или штыри. Бронзовым - не делается ничего: ну, ввинтил в шею какой-нибудь винтик и насадил на винтик голову - все дела".
Запись пятнадцатая: "Человек не может думать совсем"по-другому" и по-новому, он может думать по-другому, но в том же направлении".
Присутствующие отнеслись к труду Гордеева иронически: "Делать нечего этой самой литинтеллигенции!" И, кажется, один только генерал Желнин воспринял это дело как дело, хотя и не был согласен с Шукшиным-Гордеевым: "Вот и Россия была одной из двух-трех главных вооруженных держав мира. Рассыпалась. Теперь ее истинная роль в истории диаметрально противоположна - быть главным фактором разоружения на Земле. Такой роли еще не играла ни одна страна". И генерал пожелал успеха литературоведу Гордееву: пусть бы припомнились все до одного пункты его сна о Шукшине, пусть бы он пожил еще сколько-то годков - кому плохо? Здоровьишком Гордеев вроде бы не страдал, лет ему всего-то семьдесят шесть. И мертвому Шукшину тоже было бы неплохо, если бы Гордеев пожил еще. И генералу Желнину было бы интересно: он любил Шукшина, а раз так - значит, у России все-таки маячит перспектива. Неплохая. И, конечно, историческая. Обеспеченная благодарностью со стороны человечества. (Без этого России не спится, не живется.)
Однако уже после третьих клубных похорон наступил период затишья: члены Клуба собирались, обсуждали интересующие их темы, ругали жизнь - ее нельзя было не ругать, все старились, но мало кто умирал по собственному желанию.
Каждый ждал своего дня, и вот один из них дождался: генерал Желнин схватил тяжелое воспаление легких с какими-то там, должно быть, бактериальными осложнениями.
У генерала Желнина отлегло от сердца. Теперь он в любой момент протянет руку, достанет с полочки над головой небольшой деревянный, с резьбой коробок, из коробка пакетик, из пакетика таблетки - и вопрос исчерпан: путь бактериям перекрыт. Все-таки стимул - неплохая штука. А воспаление - это тот самый стимул. Неплохо.
Но тут вот еще какой фактор: дочери Нинка и Ленка были друг на друга злы как собаки и обе отцом очень недовольны: почему он еще при жизни не произвел раздела недвижимого имущества (то есть двухэтажного дома).
Злы друг на друга они были чуть ли не со дня своего рождения, они вечно что-то между собой делили: мать делили, кукол делили ("Моя!" - "Нет, моя!"), позже делили обувь, поскольку размер у них был одинаков, женихов делили, а что касается жилплощади генеральского дома, так тут каждый квадратный сантиметр был спорной территорией. (Что-то вроде Чечни, кажется.)
Вот и сейчас: они не того испугались, что отец вот-вот умрет, а того, что он умирает, не подписав документов о разделе дома. В частности, тех двух комнаты и комнатушки, которые генерал считал своим личным и ничьим больше недвижимым имуществом.
- Ну, сделайте вы эти две комнаты общими, и только! - посоветовал уже слабым голосом дочерям генерал Желнин, на что они ответили:
- Что ты! Что ты! Да мы тут горло друг другу перегрызем, на общей-то жилплощади!
Нинка и Ленка были более или менее одинаковыми, но считали себя совершенно разными: Нинка была рождена, когда Желнин был солдатом (впрочем, он был в то время старшим лейтенантом), а его жена - солдаткой, Ленка же когда Желнин был полковником, а мать - полковничихой.
Кроме того, Ленка ненавидела старшую сестру за то, что та родилась девочкой, она знала, что родители ставили на мальчика, и тоже страстно хотела покровительства старшего братца, чтобы быть под его опекой; мечтала, как к брату будут приходить приятели-одноклассники, а она с ними танцевать.
Нинка же, та мечтала быть воспитательницей братика - сперва малыша, а потом более или менее взрослого молодого человека. Отсюда и взаимная неприязнь - постоянная, устойчивая. Даже и так бывало, что именно в этой неприязни заключался смысл их жизни.
Отец относился к дочерям одинаково, разницу в возрасте и ту не учитывал. Каждую неделю он заслушивал их отчеты: как идут дела в школе (позже - в институте). Если дела шли хорошо, он говорил:
- Молодец! Сознательная!
Если дела шли неважно, он спрашивал:
- Ну, подумай, где твоя сознательность?
С женой Татьяной отношения у него были ровные-ровные... (Татьяна вышла из колхозных доярок и стеснялась этого.) Только однажды Татьяна наболтала в кругу своих знакомых полковниц и генеральш чего-то лишнего, и это повлияло на карьеру генерала.
Желнин сказал ей:
- Вот что, Татьяна Григорьевна! Теперь, если кто-то из моих приятелей зайдет на чашку чая, ты нам эту первую чашечку наливаешь, а сама уходишь и больше не показываешься. Поняла?
Дом генерала Желнина был его крепостью, которую он готов был защищать уже на дальних подступах.
Был случай: генерал на улице, где-то метрах в ста впереди себя, увидел своих девочек в окружении мальчишек, которые к тому же больше, чем следовало, размахивали руками.
Недолго думая Желнин вынул из кобуры револьвер и выстрелил в воздух. Мальчишки исчезли как дым, сестренки остались стоять, как стояли, неподвижно и уже безмолвно.
Генерал не видел ничего неестественного в своем предупредительном выстреле, Ленка была в восторге, Нинка плакала:
- Что теперь в школе-то скажут? Кто со мной захочет танцевать?
Мать удивилась переживаниям дочерей:
- Но ведь он же никого не убил? И даже не поранил?
Домом для генерала Желнина всегда был не только собственно дом, но и та воинская часть, в которой он служил.
Он умел подчиняться вышестоящему начальству, но и среди тех, кто подчинялся ему, дисциплину наводил безупречную. Офицерам в своем присутствии даже спорить не разрешал: уйдите из помещения, там поспорьте, четко сформулируйте свои мысли-предложения, а потом уж приходите и толково, кратко, стоя "смирно" излагайте материал - тут он и решит, кто прав, а кто ошибается, может быть, даже ошибается глубоко.
Видимо, по причине таких порядков у генерала Желнина всегда были прохладные отношения с политотдельцами. Если бы не эта прохлада, Желнин, конечно, дослужился бы и до более высоких званий и должностей.
При всем при том среди офицеров считалось большой удачей служить под командованием Желнина, и он знал это и даже вмешивался в их судьбы:
- Раньше двадцати пяти лет не женитесь, иначе пожалеете, что мало погуляли, а когда стукнет семьдесят - бросайте курить!
- Это почему же, товарищ генерал?
- Во всяком случае, даю слово - я брошу!
И ведь бросил, а что касается выпивки, так Желнин никогда не пил больше одного стакана за вечер-ночь, даже в День Победы не перешагнул предела.
Вот и теперь Клуб для него был почти что своей воинской частью, только с другим уставом, и от этого, когда ему перевалило за восемьдесят, у него сильно потеплело на сердце: смерть должна была состояться достойной и помимо болезнетворных бактерий, которых генерал презирал.
Почему-то ему было очень приятно засыпать с вечера, даже если и не устал за день. Не сразу, но он догадался-таки: засыпая, он будто прятался от всей, сколько ее есть, жизни - прошлой, настоящей и будущей. Этакое маленькое, приятное самоубийство безо всяких последствий.
Иногда генерал Желнин стал общаться со временем, как будто это был обыкновенный собеседник - Иван Ильич, Илья Иванович и так далее: почему именно в таком-то году, спрашивал он у Времени, случилось то-то и то-то, а в другом году не случилось того, что должно было случиться обязательно?
Почему его близкий друг полковник Космач умер, не достигнув возраста отставника, а вот он, бывший генерал Желнин, пережил этот возраст чуть ли не на четверть века и жив до сих пор? Почему это некоторые супружеские пары, в том числе и его собственная дочь Елена, разводились с мужьями два раза, а ему с его старушкой и в голову такое не приходило: раз женаты значит, женаты, какие тут могут быть еще разговоры?
