- А ты много раз была в ресторане? - спросил Влад.

Вика наморщила лоб, припоминая, и ответила:

- Ни разу.

Они рассмеялись, и прежняя обида разбилась вдребезги. Может, и остались кое-какие осколки, но их было так мало, и они казались такими безобидными...

Влад наклонился к ней и поцеловал рядом с губами.

- Опять кружится голова, - тихо сказала она. - Опять, как будто лечу на карусели. Интересно, так будет всегда?

Каждый из них задумался над этим страшным и сладким словом - "всегда". Никто не знает, что будет завтра, а уж давать друг другу обещания про "всегда" просто нелепо.

И вдруг она представила, что ей восемьдесят лет, и ему тоже восемьдесят, и что они сидят рядом - он с трубкой, она - с вязаньем, а у их ног возится с упавшим клубком пятнистый котёнок. А потом Влад наклоняется к ней и целует так же, рядом с губами, а она говорит ему: "Опять кружится голова. Опять, как будто лечу на карусели..."

- Ты меня любишь? - спросила она.

Знала, что не надо спрашивать. Знала, что такие слова не произносятся по заказу. Знала, что приходят они не из головы, и даже не из сердца. Эти слова спускаются к человеку прямиком с неба, и нашёптывают их крылатые ангелы с толстыми щеками. Но люди не видят ангелов, и потому принимают эти слова за голос своего сердца.

Знала, что лучше промолчать, но всё равно спросила:

- Ты меня любишь?

Влад посмотрел на неё с нежностью, но покачал головой.

- Нет? - спросила она упавшим голосом.

- На этот вопрос я буду отвечать только в присутствии своего адвоката, - попытался отшутиться он, но ей было явно не до смеха.

- Я дура, - с досадой произнесла она. - Я всегда всё порчу.

Он взял её руку в свою.

- Ты не дура, - другой рукой он накрыл её ладонь. - Ты просто хочешь всё и сразу, а так не бывает.

- Значит, не любишь?

Ей хотелось выяснить это прямо сейчас, потому что она чувствовала, что стоит на краю чёрной, зияющей пропасти, и ей нужно было знать - есть ли в нём отчаянье и смелость, чтобы броситься туда вместе с ней.

- Я такого не говорил, - улыбнулся он. - Давай, не будем об этом сейчас.

- Хорошо, не будем.

Она знала, что если хочешь быть с кем-то рядом, нужно учиться смирению, нужно иногда отступать. Нужно быть, как вода, а не как камень, потому что вода камень точит. Но как это трудно, - если б он только знал, - как трудно!

- Я даже про себя ничего толком не знаю. Ну, не могу понять, люблю или нет, - в приступе правдивости заговорила она. - Когда ты близко, мне кажется, что - да, а когда тебя нет рядом - совсем наоборот.

Он не перебивал, и было непонятно, что он чувствует - разочарование или обиду.

- Плохо, что я тебе всё это говорю? - испуганно спросила Вика. Они только что помирились, и она боялась неверным словом разрушить это хрупкое перемирие.

- Нет, очень даже хорошо. Мне нравится тебя слушать.

Она взяла его руку и приложила к своей разгорячённой щеке.

- Ты такой хороший, а я плохая, - сказала она. - Только не бросай меня.

Его испугал этот внезапный приступ самобичевания, и он ума не мог приложить, что он должен сказать в ответ. И от растерянности, от боязни сказать что-нибудь не то, он снова поцеловал Вику. В самые губы.

И это было самым лучшим ответом.

Самое главное - следовать своей судьбе

Она тихонько приоткрыла дверь палаты, и просунула голову в проём. Четыре кровати, две из них пустуют. На третьей - человек под капельницей, а на четвёртой...

Это был Виктор. И хотя она готовила себя к самому худшему, всё равно сразу его не узнала. И даже не потому, что он сильно похудел, и под глазами легли иссиня-чёрные тени, - выражение глаз изменилось до неузнаваемости. Вернее, это было отсутствие всякого выражения. Он смотрел в потолок - без мысли, без чувства, как будто был уже не здесь, а там, где всё человеческое теряет смысл.

Аккуратно притворив дверь, она прошла и села на край его кровати. Он не повернул головы, - то ли действительно не заметил её присутствия, то ли ему всё было безразлично.

- Здравствуй, - сказала Олеся и тут же спохватилась, потому что это слово здесь, в больничной палате звучало как насмешка. - Это я, Олеся.

Он не ответил, не повернул головы, ни один мускул не дрогнул на его лице, и она с ужасом подумала, что его лицо - белое, застывшее, с чёрными провалами глаз похоже на посмертную маску.

- Извини, что раньше не приходила, - быстро заговорила она, чтобы отогнать дурные мысли. - Я не знала. А как только узнала - вот, сразу сюда.

Он молчал. И это молчание было хуже всего.

- Не хочешь поговорить? - почти без надежды спросила она.

- Нет, - глухо ответил он.

Некоторые думают, что разлука делает людей совершенней, но это не всегда так. Виктор больше не чувствовал к Олесе ни нежности, ни тяги. Он больше не ощущал её близости: то ли у неё изменился запах, или это он утратил обоняние.

- Ну, ладно, - она поднялась, как будто собиралась уходить. - Не хочешь - не будем.

Она вышла из палаты и вернулась с влажной тряпкой. Лёгким движением протёрла его тумбочку, достала из сумки апельсины, груши, судок с клубникой, посыпанной сахарной пудрой, несколько глянцевых журналов и плеер.

- Это чтобы тебе не было скучно, - сказала она, раскладывая всё по местам.

- А мне и так не скучно, - раздался бесстрастный, автоматический голос.

- Но ты же ничего не делаешь! - Она была рада, что он заговорил, и боялась упустить нить этой странной беседы. - Ты что, так и лежишь целыми днями, глядя в потолок? Так нельзя.

По-прежнему, не отрывая взгляда от свежевыбеленного потолка, он сказал:

- Как это ничего не делаю? Я умираю. Разве этого недостаточно?

Олеся вскочила, как ошпаренная, её лицо исказилось гневом. Он невольно взглянул на неё и удивился, такой злой и сердитой он никогда её не видел. Настоящая фурия.

- У тебя всё не как у людей, - с жаром заговорила она. - Ты бросил меня накануне свадьбы из-за какого-то дурацкого недоразумения...

- Я знаю, - тихо сказал он. - Вика мне всё рассказала.

Но Олеся его не слушала.

- ... ты не хочешь меня слушать, избегаешь встреч из-за своей дикой ревности, а потом ещё и это - умирать вздумал! Ты думаешь о ком-нибудь кроме себя? Или это у вас семейное - не видеть дальше собственного носа? - Она снова села на край кровати, взяла его руку и крепко сжала. - Если обо мне думать не хочешь, вспомни о Вике. С ней-то что будет? Кому она нужна, кроме тебя?

Вика подслушивала под дверью, и тихонько заплакала, когда Олеся заговорила о ней. И правда, кому она теперь нужна? У неё есть тётя, но она живёт далеко, в Казани. А больше - никого, во всей Вселенной ни одной родной души.

- Ты так говоришь, как будто я притворяюсь, - с обидой сказал Виктор. Ты так говоришь, как будто я всё нарочно придумал, чтобы вам жизнь усложнить. Я заболел, понимаешь? Болезнь не спрашивает, готов ты умереть или нет. Она впивается в тебя своими клешнями и не хочет отпускать. А я обычный человек, и ничего не могу с этим поделать. Ни-че-го.

- Можешь, - убеждённо сказала Олеся. - И ты не обычный человек. - Она поднесла его руку к своей щеке. - Ты - человек, которого я люблю. А я никогда бы не полюбила безвольного тюфяка.

Она взяла с тумбочки журнал и принялась бесцельно и раздражённо переворачивать страницы. Только что она говорила о любви, но её голос был строгим и враждебным. Но не Виктор был её врагом, а болезнь, которая завладела не только его измождённым телом, но и его душой.

- Ты меня хоть помнишь? - неожиданно спросила она. - Ты меня любишь хоть немножко?

Он посмотрел на неё с мукой, не находя нужных слов. Он не мог сказать "нет", потому что подошёл к той черте, у которой невозможно лгать. Но сказать "да" тоже было немыслимо. Сказать "да" в его положении - это значит обречь любимого человека на прозябание рядом с медленно угасающим инвалидом, - сварливым и требовательным. Скажи он "да", и она никогда не оставит его, скованная долгом. Жёны декабристов, которые уехали за своими мужьями в Сибирь, выбрали жизнь, полную лишений, но это была жизнь. А что он мог предложить Олесе? Только свою грядущую, неизбежную смерть. А она должна превратиться в нянечку, медсестру, сиделку, в кого угодно, только не в любимую женщину.