– Не должен! – удовлетворённо и с торжественностью сказал Иванов. – Но буду!

– Ты что нам, не веришь?

– Верю. Пока что, – ответил Иванов.

Я продолжал:

– Я даже претерпел официальное замалчивание своей находки. Я написал «в письменном виде» заявку и отнёс её в госзаведение, которое разбирает заявления сумасшедших и отсутствующих свидетелей захоронения Янтарной комнаты. Там меня терпеливо выслушали, не задали ни одного вопроса, и когда я вышел, засунули мою бумагу в папку с надписью «Домыслы шизофреников». Видишь, как я страдал, как мучился!

– Что-то не очень, – Иванов скептически осмотрел меня. Я сделал вид, что не заметил. Действительно, одет я был нетипично для страдальца, а точнее так, как одеваются рыбаки, в шесть утра собирающиеся выехать на рыбалку: в толстый шерстяной свитер, в жёваные старые джинсы. Влад был одет идентичным образом, и отличался от меня только цветом облачения – в общем, мы выглядели как два завзятых рыбака, только без сапог. А, как известно любому школьнику, рыбаки к страдающей половине человечества ещё никому причислить не удалось. Потому что это счастливая половина человечества, просто не всякому дано понять столь специфического счастья.

Мне пришло в голову, что по тому, как мы с Владом наряжены, Иванов всё заподозрил, а потому всё понял. Но деваться было некуда, – я продолжал.

– И вот, спустя наше детство, мою молодость и первые позывы зрелости я выясняю, что в подвале друга моего детства…

– Моего друга детства, – поправил Влад.

– … что в твоём подвале, Иванов, находится люк, имеющий явное и непосредственное соединение с вожделенным люком моего детства!

– Теперь правильно, – вставил Влад. – Кстати, чисто по Фрейду.

– Фрейд не Цельсий, – возразил я. – Мог и ошибиться. – При этих словах передо мной опять появилась моя бабка и подмигнула теперь уже обоими глазами. Я ей ответил тем же. Моя бабка по своему возрасту вполне могла иметь роман или с Фрейдом, или с Цельсием, или с обоими сразу. С неё станется… – И вот осталось всего-то: выйти в коридор, отпереть дверь, спуститься в подвал, раскопать люк, а там…

Было видно, что Иванов представил себе, что именно могло обнаружиться там. Пред мысленным его взором зажёгся экранчик, по которому замелькали сладкие картинки, видные только лишь его индивидуальному взору. Они ему явно понравились. Но для виду он ещё посопротивлялся, потрепыхался:

– Хитрый какой! А если мы люк откроем, а оттуда полезут жуки-тараканы?

– У меня есть опыт и тренировка, – проговорил Влад. – Я даже специально для такого случая записался в клуб. Они мне корочку выдали. – Он вынул из кармана и показал что-то краснокожанное, мелькнувшее золотыми буквами «Поиск».

– Предъявишь первому попавшемуся привидению, – сказал я. – Тем более что тараканов там не может быть. Это трансцендентальный подвал: мы же ищем не клад, а тайну.

Иванов защищался как лев, он не хотел быть пассивным свидетелем вскрытия собственного подвала, пусть даже трансцендентальной отмычкой. Он хотел своими руками лепить свою судьбу! Лев, лепящий своими руками свою судьбу – что может быть достойней?

Но нам не нужен был Иванов-лев. Мы и без звериной личины уважали и любили его. Нам нужен был Иванов, героически стоящий в воротах нашей сборной в перчатках с резиновыми шипами на пальцах. Иванов, играющий в нашей команде – пусть даже не столь активно, как нам бы хотелось, но всё-таки играющий!

– На случай тараканов у нас есть Влад, – добавил я. – Отдадим им Влада. Чисто по Фрейду.

Иванов новыми глазами стал смотреть на Влада: сгодится он на съедение трансцендентальными тараканами, или не сгодится?

– Фрейд не Цельсий, и уж тем более не Гринвич, – наконец сказал Влад. – А с тараканами разберёмся.

– Так что же мы можем там обнаружить? – спросил вкрадчиво Иванов, уже обращаясь только ко мне. Было видно, что еще мгновение, и джинн разнесет свою бутылку, и мы падём на поле боя, раненные осколками этой трансцендентальной бутылки.

– У нас под боком имеются тайны не меньшие, – сказал я. – Просто мы про них не знаем. Вот смотри… – я взял со стола карандаш, и прямо на форзаце книжки о соборах нарисовал рисунок:

– Как вы думаете, что бы это значило?

И Влад, и одноклассник мой Вовка Иванов с любопытством уткнулись в форзац.

– Похоже на пентаграммы, – сказал Влад.

– Похоже на послание древних Ариев, – чуть подумав, сказал Иванов.

– И я не знаю, – сказал я, – а обнаружил рисунок в детстве, когда лазил по развалинам капеллы святого Адальберта, в подвале.

– А дальше что? – спросил Влад.

– А дальше подвалы завалили, половину кирхи разобрали и выстроили на ее месте предприятие для слепых, а другую половину, с башней, приспособили под научно-исследовательскую лабораторию. Измеряют магнитосферу Земли.

– Так-так-так… И где связь? – ни к кому не обращаясь, спросил Иванов.

– То-то и оно: нет связи! Магнитосфера есть, а связи нет! И уже никто и никогда не сможет понять, что таилось в подвалах кирхи. Какие такие прозаические или поэтические тайны… Никто! Никогда!

Воцарилась тишина. Было невыносимо смотреть на два эти слова. Они словно зачеркивали по куску существования каждого из нас.

– Поэтому я предлагаю исследовать то, что находится у нас под боком. Твой подвал, Иванов.

– Интересный рисунок, – сказал Иванов. Мы с Владом вздрогнули.

Чпок! – с мягким звуком неведомая сила затолкала властною рукою джина вовнутрь, и поставила на воске печать, очень напоминающую вторую сверху пентаграмму с моего рисунка. Дух сомнений был изгнан, а страх запечатан печатью равнобедренной, надёжной; и вместе с бутылью зеленого цвета брошен вон. Мы с Владом глядели, как она, покачиваясь, плывет по водам реки Забвения, а когда обернулись к реальности, Иванов, слезший было с дивана, чтобы надеть походное облачение, снова лежал и никуда, судя по виду, не собирался двигаться.

– Не, – сказал нам Иванов, когда мы вернулись к реальности, и в зрачках наших стоял последний кадр уплывающей вдаль бутылки. – Не могу. А вдруг мать увидит?

Блестящий план на глазах провалился. Струна, что минуту назад звенела под наш с Владом аккордный перебор, вдруг издала неблагозвучный звук и лопнула. На глазах рушилось здание, в фундаменте которого краеугольным камнем находился согласившийся Иванов, стены выстроены из нашей прозорливости, а крыша которого несильно, – нам ведь сильно не надо, правда, Влад? – блестела славой первооткрывателей Кёнигсбергский подземелий и, может быть, может быть – Янтарной Комнаты!

Я стиснул зубы. На меня накатило видение, как я завтра прихожу в госсзаведение, вытаскиваю из папки с надписью «Послания параноиков» свой листок – и тычу им в лица многочисленных чиновников: вот, вот лежит где истина, у вас под носом, и давно ведь лежит! – а они говорят мне: «Нет! А вдруг кто-нибудь увидит?»

В этот момент в видение внедрился образ моей бабки. На этот раз она ничем мигать не стала, а только покачала головой, как бы говоря: не унывай, ещё не всё потеряно! Вспомни Фрейда! Вспомни Цельсия! Вспомни Гринвич, наконец! – покачала-покачала головой, и рассеялась.

Хотя действительно, чиновного клерка с матерью Иванова сравнивать нельзя. Потому что если касаться сути, то мать Иванова вполне могла сойти за одну из трансцендентальных сущностей, упоминаемых сегодня Владом. Не знаю, как они выглядят, сущности, но как-то так само получалось, что мать Иванова была на них похожа. Она всё время была дома, она всё время была на кухне и что-то готовила, либо она лежала в комнате на диване и смотрела телевизор, причём это могло происходить единовременно: одновременно на кухне, одновременно на диване, и одновременно, когда мы курили на улице или только-только подходили к дому Иванова, она непременно подходила с другой стороны и говорила нам: «Дома он, дома, ждёт уже», – или «Сейчас придёт, ждите», в зависимости от ситуации. И всегда обязательно она присутствует. А если нет, то вот-вот зайдёт, ляжет на диван или загремит кастрюлями на кухне, или поставит под навес метлу. Мать Иванова была, кажется, самой философской в мире профессии – дворник. Хотя, насколько я сейчас припоминаю, она одновременно работала ещё кем-то и ещё кем-то: то ли начальником гаража и фонарщиком, то ли уборщицей в детском садике и мастером ЖЭКа… В общем, она была что-то вроде смотрителя этого места, этой части города.