В университете Алан Черчесов, который в то время читал нам лекции по зарубежной литературе, на фразу одной из моих сокурсниц о том, что она ну никак не понимает Фолкнера, сказал следующее: «Фолкнера она не понимает. Конечно, это тебе не серфингом заниматься». С тех пор, не знаю почему, серф ассоциировался у меня с легкостью. Иллюзия легкости серфа преследовала меня очень долго. И только прошлым летом я, наконец, понял, что Фолкнер – ничто по сравнению с доской и волнами.

Тогда я уехал в Португалию. В Лагуш. Решил развеяться в свои тридцать семь. В Лагуше полно серф-сквотов. Я выбрал «Oh-Surf» Джэса. У меня долго не получалось. Утром, за два дня до окончания последней тренировочной недели, когда мы загрузили наши неуклюжие «лонгборды» на крышу старенького лэнд-ровера, Джэс подошел ко мне и сказал: «Расслабься. Не думай о том, что на тебя кто-то смотрит. Девчонки будут потом».

В тот день я скользил по волне каких-то десять секунд. Но это было по-настоящему.

Я любил даже глупые мелочи. Ну, например, когда ты без задних ног ложишься спать и чувствуешь песок в трусах. Как бы тщательно ни принимал чертов душ. И еще соленые плечи, после того как полдня валялся на пляже в ожидании прилива. Завтраки на досках, дурацкие заигрывания с местными девчонками, болтовня о музыке и шмотках.

Серферы, конечно, слишком любят волны. И иногда они как последние идиоты. Но мне нравятся люди, которые не боятся выглядеть идиотами в своей влюбленности. Это, по крайней мере, честно.

– Хетаг, а где Берта? – обычно Луис просыпается раньше меня.

– Не знаю, ушла наверное.

– Ах ты, черт! Ладно, я в булочную. Увидимся на занятиях.

Забыл сказать. Как-то я написал Джэсу. Спросил его, знает ли он такого человека – по имени Луис Киеранс. Джэс ответил:

– Бро, мальчишка был очень хорош. Вот только где он сейчас?

Где-где – в булочной…

День, конечно, медленно превращался в обычную берлинскую летнюю пятницу. Когда вот-вот будет вечер и ночь, а пока тебе нечем заняться. Когда я вернулся из Института, Луиса еще не было. Наверное, шатался где-то в центре с девчонками из нашей группы.

Хороший был день. Я ходил на занятия, слушал Рильке в медиатеке, играл в футбол со студентами из Бразилии. Возвращался домой с офигенной усталостью в ногах.

Позвонил итальянец Франческо.

– Сегодня у Нины день рождения. Нет желания прошвырнуться?

Нина – жена Грегори. Он из Новой Зеландии, учится с Франческо в одной группе. Живет в Берлине уже три года. Грегори – киносценарист. В его активе – две арт-хаусные короткометражки. Нина пишет роман. Собственно, они такие… типичные жители Берлина. Иногда мне кажется, в этом городе ни у кого нет нормальной профессии.

Я согласился. «Почему бы нет? – подумал я. – Посижу там пару часов и уеду домой».

Моя жизнь в Берлине развивается по двум основным направлениям. Первое – бесконечные загулы по барам и клубам с Луисом и Франческо, и второе – похмельные прогулки с Сэмом из Ливерпуля и его девушкой.

Я не знаю, что нравится мне больше. Я даже не знаю, нравится ли мне это. И, если честно, не хочу знать. И первое, и второе – часть моего существования. Так уж получилось – тогда зачем об этом думать?

Я убрался в квартире и сел пить кофе на веранде. Запущенный сад Марка представлял собой небольшой палисадник с тремя сливовыми деревьями, кустом шиповника и грядками какой-то зелени. Под верандой валялась лейка. Я наполнил её водой и полил эту хаотично существующую растительность. А потом зафутболил лейку назад под веранду. «Знай свое место, вещь».

В голове было как никогда пусто. И от этого медленно, но уверенно поднималось настроение. Бывают же такие пустые дни, кода и самому хочется быть пустым, как пустая бутылка. И прозрачным. Чтобы видели, что ты – пустой. И не приставали со своими дурацкими вопросами и предложениями.

Я налил еще кофе, открыл свой старенький «макбук» и долго (по крайней мере, мне так казалось) писал рассказ, который придумал еще зимой. Банальная история.

На пляже лежали она и он…

– Черт, нет ничего вкуснее холодного арбуза в жару, – сказала она, взяв еще один кусок сладкого сочного арбуза.

– Смотри не лопни, ты уже пол-арбуза съела, – сказал он.

Они купили арбуз у мальчика-араба. Он бродил по пляжу и продавал кукурузу и арбузы. У него был фантастических размеров рюкзак и большое, доброе сердце.

По утрам он уезжал в город. Покупал кукурузу и арбузы, а потом тащился на пляж. Продавал за копейки, а потому его и любили.

В тот день действительно было безумно жарко. А она не боялась солнца – лежала себе полуголая на песке и лопала арбуз. Мальчик-араб сидел рядом и пялился на её груди. На то он и мальчик, чтобы пялиться на женские груди.

– Знаешь, это не очень красиво – пялиться на чужие груди, – сказала она.

– Ну не на свои же груди мне пялиться? – резонно заметил мальчик.

– Давай не придуривайся, – сказала она.

– Хочешь, я прогоню его? – сказал её мужчина.

– Слушайте, что плохого в том, что я пялюсь на чьи-то груди? Я же не собираюсь их лапать? – сказал мальчик и пошел дальше по пляжу.

– Конечно, нагловатый типец, но, если честно, мне он нравится, – сказал мужчина.

– Мне тоже. Ну и потом, мне нравится, что он пялится на мои груди. То есть мне нравится, что ему они нравятся. Что ХОТЬ КОМУ-ТО они нравятся, – сказала она.

– Брось ты, у тебя волшебные груди – кому они не нравятся?

– Тебе не нравятся. Отрежь-ка мне еще немного арбуза. Хочу быть толстой дурой, – сказала она.

– Дура, от арбуза не толстеют, – сказал мужчина, и они еще долго валялись на песке.

Я перечитал написанное, допил кофе и закрыл файл, не сохранив этот текст. Так и знал: дурацкая история. Только зря держал её в голове.

Не знаю почему – не получается писать о хороших людях, хоть лопни. Нет настроения придумывать истории о людях, которых любишь. Которые с тобой. В разы легче писать о тех, кто приносит проблемы и несчастья. О тех, кто уходит. О тех, от кого уходишь ты. О тех, кто бросает, и о тех, кого швыряешь сам. О тех, кто не с тобой. «Уже» или «еще» – не имеет значения.

Никогда не замечали, как плохо пишется, когда рядом тот, кого любишь, и вы счастливы и весело проводите время? Банально не думаешь о таких штуках: кому хочется тратить дни и тем более ночи на жуткую писанину? Есть тонны других интересных вещей.

Пишут несчастные. И если вам нравится, например, чей-то любовный сонет – так и знайте, его написали не от хорошей жизни. Что-то прогнило, где-то треснуло – вот и садится неудачник за письменный стол. Глотает литры кофе, пялится на её фотку и с диким желанием придумывает рифмы. Чтобы хоть что-то исправить. Или тупо выболтаться перед самим собой.

Наверное, коэффициент счастья определяется объемом написанного. У счастливых – пустые полки. У неудачников – библиотеки Конгресса.

Скрипнула дверь, и в комнате появился Марк. В нелепых шортах и рубашке в тонкую синюю полоску.

– Кто-нибудь есть в доме? – сказал он.

– Марк, я на веранде, – сказал я.

Марк сел на свободную табуретку, растянул ноги и закурил сигарету.

– Сегодня девушка в метро назвала меня неудачником, – сказал Марк. – Увидела мои ботинки и назвала неудачником.

– А что в этом такого? – ответил я. – Неудачники хороши хотя бы потому, что есть слово «неудачник». А вот слова «удачник» нет. И даже если бы и было такое, скажи мне, какой нормальный человек назвал бы тебя «удачником»? Вот я и говорю – так называют только мудаков.

– То есть я не мудак?

– Конечно, Марк. Ты не мудак.

– Но неудачник, так? – Марк сплюнул в горшок с кактусом.

– Наверное. Ботинки у тебя действительно дурацкие.