Так и дни бегут, как эти деревни.

Не знаю почему, но в такие моменты мне особенно грустно. Казалось бы, получай удовольствие: холодные ли, жаркие ли дни – это часть твоей жизни. Понятно, что временами она – дурацкая, но, в целом, в ней единственной заключены те хорошие моменты, которые не забудешь и после смерти. Я знаю это, я понимаю, что необходимо радоваться мелочам и получать наслаждение даже от раскалывающегося под ногами льда, но вот, хоть убейте меня, не получается.

Мы понапридумывали миллиарды гаджетов и приложений, чтобы не раскисать в бытовухе, но в итоге еще больше вгоняем себя в никчемные пресные пластиковые радости жизни, от которых грустно до тошноты. Что-то не то выбрали, где-то не там свернули. В какой такой момент и в каком таком месте мы проспали нашу остановку? А как бы мы чувствовали себя сейчас, если бы не проспали и вышли? Почему купили билет в один конец и потеряли желание вернуться назад и отправиться в путешествие снова?

Я снял ботинки. Лег не раздеваясь на узкую нижнюю полку и закрыл лицо спортивной газетой.

Была усталость. Думал, отчего бы это, и потом понял, что совсем это и не усталость, а банальное разочарование. «Тупняк» называли такое состояние пацаны со сторонки.

– У тебя красивые ноги, – Наташа сидела рядом и гладила мою никчемную ногу.

Когда лежишь с девушками, они так и норовят спать на твоей руке, будто боятся, что убежишь. Рука немеет, и ты придумываешь миллион причин, чтобы вытянуть её из-под головы. А Эй была какая-то другая. С Эй у меня никогда не немела рука. Никогда. Мне и моей руке было хорошо с ней. Удивительно хорошо.

Утром я кое-как дополз до Павелецкого вокзала и сел в «Аэроэкспресс». Через два часа, зарегистрировавшись на рейс Москва – Берлин, я пил кофе в кафе на втором этаже и читал Кеннета Славенски. Скучный текст о жизни Селинджера. Оказывается, молодой и еще никому не известный писатель страшно любил некую Уну О'Нил. Но она ушла от него к старому и богатому Чарли Чаплину. Наверное, поэтому Холден ненавидел кино.

– Есть что-нибудь будете? – официантка нервно теребила свой и без того измятый блокнот.

– Принесите какой-нибудь быстрый салат, пожалуйста.

– Быстрый – Хуссейн Болт. А салат – не очень, – сказала она.

Пустая чашка кофе уныло торчала на столе. Будто и не было беспечных солнечных деньков в её кофейной жизни. Расплатившись, я пошел в туалет. Уборщица-таджичка, увидев своего земляка, писающего в писсуар, затеяла с ним ненавязчивый разговор:

– Салам! Как жена? Как дети?

Я ждал, когда она, наконец, уйдет.

– Опустите подлокотник, пожалуйста, – стюардесса деликатно толкнула меня в плечо.

Я пару раз переслушал бичбойзовскую «We got beaches in mind». В моей пустой голове только и остались эти пляжи. Перекинулся парой фраз с девушкой, которая сидела слева. Красивое существо с губами как у Скарлетт Йоханссон. Сейчас такое время: любую девушку с хотя бы немного пухлыми губами сравнивают со Скарлетт Йохансон. Чертовски подфартило в этом тысячелетии девушкам с пухлыми губами.

Она спросила, есть ли у меня что-нибудь почитать. Я дал ей книжку о Селинджере.

– Кто он такой, этот Селинджер?

А потом я спал.

Обычно мне не снятся сны. Еще в детстве, когда друзья хвастались, рассказывая свои невероятные сновидения, я тупо ухмылялся. Мама говорила, что это пройдет, и сны появятся. Но вот «это прошло», а снов как не было, так и нет. Понятно, что сейчас у меня достаточно опыта и воображения, чтобы врать на ходу о том, какие сны я видел и какие увижу еще, но есть одно странное чувство. Как будто я не знаю чего-то такого, о чем знают и чем наслаждаются другие. Я вижу это по их довольным спящим лицам – им нравится то, что они видят. Наверное, если когда-нибудь придумают видеорекордер грез, я скачаю миллиарды дисков со снами людей. Честно, очень хочу понять, что у них там в головах. Уверен, море фантастических историй.

Не знаю, думал ли я об этом, когда спал в самолете, но сейчас хочу сказать о другом. Раньше я любил уезжать и ненавидел возвращаться. А сейчас ненавижу и то и другое. Потому что, уезжая, уже думаю о том, что рано или поздно придется возвращаться.

И потом в новых странах нет ничего нового. Те же люди. Тот же я.

Даже магазины – те же.

– Смотри-ка, плоская как доска.

Луис – такой. Временами кажется: он дагестанец какой-то. Пялится на девушек и отпускает сомнительные шутки. «Девушки любят, когда им грубят». В такие моменты мне ужасно неудобно за него. Или, наверное, больше за себя: я-то с ним, поддерживаю разговор и даже смеюсь над его избитыми афоризмами.

– Черт, Луис, ну на фига? Она же слышала.

– А что такого-то? Если хочешь знать, у серферов «плоская как доска» – комплимент.

Четверг. Ночь. Мы торчим на летней веранде бара «Kirk» на Skalitzer Strasse. Серферами здесь и не пахнет. «Плоская как доска» девушка сидит через два столика от нас. С ней – типец в желтом кардигане. Смакуют коктейли и болтают. Луис допивает вторую кружку пива «Berliner Kindl», берет сигарету и ползет в направлении этой парочки. Я вижу, как он спрашивает что-то. Желтый кардиган протягивает зажигалку. Через двадцать минут мы уже с ними – распиваем бутылку холодной водки. Пить водку с берлинскими девушками – беспроигрышный вариант. И Луис это знает.

– Эй, как тебя зовут? Я Луис. А это мой друг Хетаг.

– Я Берта. А это Николас.

– Берта, в моих краях таких, как ты, называют «богинями», – сказал Луис.

Как-нибудь я честно скажу ему, что он тупица…

– Что ж, волшебно. И в каких таких краях скучных немецких девушек называют богинями?

– Канада.

Луис любит свою страну. В этом нет сомнений.

– Ну а ты, Хе…

– Хетаг.

– Ну а ты, Хетаг, откуда?

– Есть такой город Владикавказ.

– Это где?

– В России.

– Как бы меня называли в твоих краях?

– В моих краях тебя бы называли «немкой».

– Ух, так ты русский? – сказал Николас.

– Николас пишет диссертацию о свободе слова в России, – сказала Берта.

– Нет, я осетин, – сказал я.

– Слушай, но паспорт-то у тебя русский?

– Паспорт русский.

– Тогда ты – русский.

– Нет, Николас, я осетин.

– Ладно, скажи мне честно: есть ли в России свобода слова?

– Есть. Люди болтают что хотят. В газетах тоже полный порядок. Вот только мы свободны от свободы слова.

– Как это?

– Ну, например, министр ест детей. Об этом пишут, снимают репортажи. Люди выходят на улицы. А министру плевать. Сидит себе и рассказывает о том, что есть детей это нормально и даже полезно.

– Черт, кажется, у них там полная задница со свободой слова. Берта, представляешь, министры едят детей, – это Луис. Продолжается вечер канадского юмора.

– Типа того. Такие уж мы, русские. Пьем водку, играем на балалайках и едим детей. А ночью спим с медведями. Так теплее.

– Ну а геи? Почему вы ненавидите геев? – сказал Николас и его желтый кардиган.

– Геи? Ну, некоторые их любят, – сказал я.

– Интересно, кто же?

– Геи, например. Геи любят геев, – сказал я. Николас фыркнул, снял очки и рванул в туалет.

– Зря ты так: Николас – гей, – сказала Берта.

– Ну а что такого я сказал? И потом – мы же в Берлине. Свобода слова, черт возьми, и разные такие штуки.

– Разные такие штуки, – хихикнул Луис.

Николас так и не вернулся. «Слился», – резюмировала Берта.

В какой-тот момент я понял, что пью один. Луис и Берта танцевали. Уходили курить на улицу. Целовались под «Sunday Morning» Лу Рида. Луис – профи в таких вещах. Знает, что, как и когда сказать. Не такой уж он и дурак, этот Луис.

Позже мы бежим на последнюю электричку. Едем в нашу квартиру. Спать мне придется в гостиной. Луис любит заниматься сексом в моей комнате. Там, видите ли, романтичный вид из окна. А мне не очень-то хочется валяться в его идиотской постели.