Марк вздрогнул и выронил листок из рук. Листок плавно скользнул и тут же затерялся среди своих, вольготно разметавшихся по всей квартире, собратьев. Телефон в прихожей, словно невинно оскорбленная лоточница, на весь мир визгливо объявлял о свое несогласии с существующим положением вещей. Марк осторожно снял трубку и услышал возбужденный голос Корнелия Шуберта, более известного в широких массах под псевдонимом - Зануда:
- Марк, ты знаешь, а он - помер?!
- Это конечно печально, но во-первых - здравствуй, а во-вторых, кто помер-то?
- Ну этот - классик. Представляешь? На прошлой неделе мы с ним вмести пили пиво, я твою рукопись ему отдал, для ознакомления, а он взял да помер. Представляешь? А мы пиво пили... на прошлой неделе...
- Пиво хоть свежее было?
- Да вроде свежее... Ты что, думаешь он от пива... того? Вроде свежее...
- Ты извини, ко мне тут, кажется, пришли, - поспешно выпалил Марк, я тебе позже перезвоню! - и не дожидаясь ответа положил трубку на рычаг. Потом долго стоял прислонившись лбом к прохладному дверному косяку, отрешенно наблюдая за слегка копошащимися, от тянущего по ногам сквозняка, страницами рукописи.
На ближайшем листке было написано:
"...конечно, проще всего не раздумывая идти напролом, потакая низменным животным страстям, сокрушая все на своем пути, сея Разрушение Неверие Страх и Смерть. Но ни чем не лучше и путь бессмысленного оголтелого созидания, возведения хрустальных куполов, предназначенных скрыть - растерянность, непонимание, беспомощность и бессилие. Эти бессмысленные хрустальные замки, на поверку, чаще всего оказываются из картона или в лучшем случае из фанеры. И возвышаются они фанерными обелисками, превращая мир в кладбище несбывшихся чаяний, в мемориал тщетности попусту растраченных усилий. В гигантский гиперболизированный Диснейленд, где главным аттракционом является - парад человеческих аллюзий..."
- Нет, это невыносимо! - простонал Владимир Федорович и, чтобы успокоиться, стал считать дни, а потом часы, оставшиеся до зарплаты.
Когда В.Ф. покончил с минутами, наступила фаза полного отупения, но именно в этой фазе к В.Ф. почему-то всегда на ум приходила Маргарита. Загадочная ассоциация... Нет, как человек, бывшая супруга Владимира Федоровича была "еще не худший вариант", но ее твердый характер, фанатичная целеустремленность, с годами стали вызывать у В.Ф. несомненную аллергию. Особенно неугомонный энтузиазм и неугасимое жизнелюбие. А больше всего энтузиазма у Маргариты, в свою очередь, вызывал тоже бывший, но ставший им несколько ранее, сослуживец В.Ф. поэт Тимур Приматов, который, неожиданно даже для самого себя, резко пошел в говору и, сделав на волне плюралистического демократизма исключительную политическую карьеру, из популярного поэта-песенника, творящего на ниве степного колорита нашей необъятной все еще родины, семимильными шагами незаметно эту гору перемахнув, одновременно перемахнув и священные рубежи нашей же необъятной, угодил на роль, казалось, ему абсолютно не предназначавшуюся. Короче, вольный степняк Тимур Приматов был сослан, то есть послан э-э-э... послом (или?.. нет, по-моему, все таки - так!) в какое-то мелкопоместное княжество, с трудом найденное им самим по контурной карте сына Аристарха лоботряса и идейного сподвижника Людмилы.
Но если в начале, это "Новое назначение" в семье Приматовых вызвало небольшой переполох, то потом, из единственного письма присланного на адрес редакции, Владимир Федорович узнал, что нездоровые ассоциации и не менее нездоровые настроения у Тимура провоцировало название княжества Лихтенштейн, который вольный степняк просто перепутал с "Пещерой Лихтвейса".
На самом деле, действительность превзошла все мыслимые ожидания. Но все равно, до В.Ф. доходили слухи, что вольный сын степей тоскует по бескрайним просторам, бесцельно слоняясь по ограниченному пространству пятнадцатикомнатного особняка, в чуждом урбанизированном мире. Глубокими лихтенштейнскими ночами, сидя у мерцающего в ласковом полумраке экрана японского телевизора, бывший вольный поэт-песенник негромко, но очень протяжно поет грустные степные песни, наводя суеверный ужас на лихтенштейнских обывателей. И уже дважды бедняга был оштрафован городскими властями, но за попытку в палисадничке приготовить на костре шашлык, из парной баранины, купленной в соседнем супермаркете.
Свою подержанную тойоту Тимур ностальгически ласково кличет - "Мой верный маленький конь", а сына Аристарха, попеременно, то жеребец, а то тойот, путая очевидно с койотом. Жену Изольду, суеверный Приматов и раньше опасался поминать всуе...
Ну да бог с ним, с Приматовым, как-нибудь пообвыкнет, обживется там в своих лихтенштейнских каменных джунглях. Но одно все же смущало Владимира Федоровича, это - лишенный корней поэтический дар опального акына. Не захиреет ли? Не погрязнет ли в легких соблазнах, доступных благах и отсутствии классовой борьбы в условиях развитого загнивающего капитализма?
В.Ф. и сам некогда пописывал, знатоки утверждали что даже не плохо. Но работа, семья, дела, заботы, развод, язва, дочь-лоботряска, дача, ответственные совещания, безответственные подчиненные, санаторий, начальственный ковер, зарплата, постоянные долги (моральные, материальные, сыновий, отцовий), и так до могилы (или может быть до пенсии), постоянно отвлекали, не давали сосредоточить усилия на творчестве. Но вот когда-то, накопив опыт знания и связи, он еще быть может утрет нос всем этим борзописным соплякам, из-за которых страна задыхается от нехватки бумаги, даже туалетной.
А пока: "огнем и мечом", каленым железом!!!
Владимир Федорович с ненавистью взглянул на рукопись и почувствовал, что эта ненависть распространяется и на ее автора, которого он никогда не видел и, даст бог, никогда не увидит, если автору повезет конечно.
"Писуны чертовы! Попадись вы мне..."
В.Ф. дрожащей рукой налил стопку водки, "хлопнул", занюхал рукописью и, как патологоанатом равнодушно препарирует тело неведомого, безликого, совершенно постороннего усопшего, расчленил рукопись на отдельные листы, а затем, с мазохистским наслаждением углубился в ускользающий смысл текста...
"...зеркала лгут. Вглядитесь пристальней в их обманчивую холодную глубину. Они лгут, что отражают наш мир, а не живут собственной потаенной жизнью. Отвернитесь на мгновение, и их мир оживет... И если стремительно оглянуться, то можно краем глаза уловить неясное движение, будто чья-то тень промелькнула там, в странном мире разместившемся между стеклом и слоем амальгамы. И скорей всего отражение - это я сам, услужливо заглядывающий в зеркало каждый раз, как только у моего двойника возникает желание побриться или прижечь одеколоном прыщик. И возможно..."
"Кстати, не мешало бы побриться", - вяло подумал В.Ф., косясь на заднюю зеркальную стенку серванта. - "Ну и рожа! Нет, Маргарита права: во мне никогда не было шарма, вылей я на голову хоть ведро французского одеколона. Все равно от меня за версту будет разить колбасой и очередью за внеочередным дефицитом... И если ли жизнь на каком-нибудь Плутоне, - меня, конечно, абсолютно не волнует, если этой жизни и здесь-то - почти уже не осталось. Кстати, о жизни: надо уплатить за телефон, а то эти... отключат, как пить дать. Одеколоном их всех намазать!"
"...когда я пристально гляжу в глаза своему зеркальному двойнику, он делает умный проницательный вид, пытаясь внушить мне иллюзию моей независимости. Чтобы мое сознание уверовало в ту будущность, в которой мне нет места. В тот чистый прохладный мир, где живет он. Живет давно, быть может уютно устроившись там, еще до моего рождения. Там за гранью. Но разве я виноват, что я родился по эту сторону грани? Где та грань, что разграничивает принадлежность к той или иной стороне, относительно грани? Грань... Звонкое слово, словно хрустальный колокольчик смеется над глупыми мыслями глупой куклы марионетки, пытающейся угадать: куда может привести нить за которую время от времени подергивают, не давая забыть, что марионетка всего лишь игрушка в чужих руках. Это только в сказках, - шут может вдруг оказаться королем. А сказки уходят вместе с детством... Куда? Может быть в Зазеркалье?.."
