Ковпака вдруг прорвало. Он вспыхнул и вскочил, как ужаленный, из-за стола. Руднев стал между Ковпаком и связным.

И снова, как когда-то на Припяти, у меня засосало под ложечкой и неудержимо охватил беспричинный глупый смех. Я шарахнулся за загородку к печке.

Всем было понятно, что не в связном тут дело, что люди, не находя решения трудной проблемы, нашли внешнюю причину для того, чтобы излить свое раздражение и лихорадочные раздумья.

Приглушая рукавом неудержимый смех, я не сразу заметил, что в кухоньке еще кто-то есть. Вытянув руку, я коснулся шершавой солдатской шинели и ощупал прижавшегося лицом к печи человека. Руднев крикнул связному, чтобы тот уходил, и, хлопнув дверью так, что стекла зазвенели, сам выскочил на улицу. Свет лампы, отражаясь от белой стенки, бликом своим осветил стоявшего в углу человека. Это была Ганька. Широко раскрытые глаза ее были полны слез.

Смех мой как рукой сняло. Я вдруг понял, что девушка глубоким чутьем, доступным только очень простым и искренним людям, переживает разногласия в отряде больнее, чем все мы. Я взял ее за руку:

- Ты что?

Слезы душили ее, она не в силах была отвечать. До этого Ганька обращалась ко мне с недоуменными вопросами, возникающими у всякого молодого существа, впервые пробивающего себе дорогу в жизни. Как-то доверила мне даже свои девичьи тайны. Я помнил: относилась она к личным переживаниям иронически и, гордо тряхнув головой, смотрела мне прямо в глаза, рассказывая о них. А тут эта девчонка-сорванец плачет только потому, что Ковпак поссорился с комиссаром. Было от чего смутиться!

Вдруг, не глядя ни на кого, Ганька стремительно выбежала из штаба. Я присел на лежанку, уткнувшись носом в окно. На душе было невесело.

Через несколько минут в хату вошел Руднев.

- Начштаба, карту!

Он склонился над картой молча, излишне внимательно разглядывая синюю жилку Горыни, зеленую растушевку лесов и желтизну высоких берегов, ритмически повторяющих извилины реки. Присутствующие замерли, ожидая, что будет дальше. Вокруг молчаливо восседают: Матющенко, Базыма, Кучерявский, Войцехович, Горкунов. Они больше не вмешиваются в распрю, понимая, что командирам уже стыдно друг перед другом и перед подчиненными.

Затем, переглянувшись, мы один за другим выходим на улицу.

Я проехал верхом вдоль колонны. Поговорил с бойцами. Разрешил людям въехать во дворы и, не распрягая, кормить лошадей.

Через час, вернувшись в штаб, застал обыкновенную картину: Ковпак, Руднев и Базыма мирно ползают пальцами по карте, отыскивая новый вариант. И хотя он не самый лучший, но все понимают: так надо!

И, как бы сговорившись, люди обходят подводные камни самолюбия и щупают брод на стороне.

Вариантов вскоре было найдено несколько. Ковпак, скрипнув скамьей, кинул Базыме:

- Разработай любой. Я на все согласен! - и стал крутить огромную цигарку. Зайдя за угол печки, он долго ковыряет пальцами в золе, вытаскивая из нее уголек. Еще дольше раздувает его: березовый уголь, разгораясь, освещает лицо Ковпака: оно розовеет, губы краснеют, свет выхватывает хитроватые глазки и щеки, пылающие малиновым отсветом. Затягивается глубоко. Пускает дым в черный провал печи.

Я хорошо вижу, что он уже не в состоянии оторвать ноги от земли и вернуться к столу.

А неугомонный наблюдатель внутри меня отмечает: "Закурить можно было и от лампы, не вставая из-за стола".

Перевожу взгляд на Руднева. Комиссар сидит, облокотившись подбородком на кулаки обеих рук. Не замечает никого и думает свою какую-то думу. Лампа бросает глубокие тени. Черты его мужественного лица очерчены до крайности резко.

Базыма откинулся от листа бумаги, на котором он уже вывел: "Приказ Э ... отрядам продолжать движение: река Горынь, маршрут..." Встретившись со мной взглядом, он подмигивает из-под очков печально, как бы говоря: "Ничего, дружище, это пройдет..."

В хату входит дежурный по штабу. Не видя командира у печи, он обращается к комиссару:

- Товарищ генерал! Там Ганька добивается до вас.

Сильно задумался Семен Васильевич. Все так же не шевелясь, глядит словно куда-то вдаль. Базыма поднял руку с карандашом и погрозил дежурному. Подойдя к начальнику штаба, тот громогласным шепотом докладывает:

- До командования добивается. С того берега пришла. Говорит - дело срочное есть.

- Как с того берега?

Я выскакиваю на улицу. Уже брезжит рассвет. Ганька стоит у ворот, держа за повод коня. Ее обступили связные. Она что-то говорит им. Голос ее тонет в почтительном хохоте партизан.

- Вот черт, а не девка! - слышу я восклицание.

Увидев меня, она бросила повод в руки связного. Вначале хотела было отрапортовать, а затем, не выдержав, схватила меня за руку:

- Я с того берега. С переговоров. Письмо привезла! - и подает мне небольшую бумагу.

Химическим карандашом там нацарапаны слова: "Согласны начать переговоры. Пришлите ко мне кого-нибудь из командиров. Бо з вашим дипломатом у юбке не можу договориться. Гонта".

С этим посланием я вхожу в штаб. Показываю записку Базыме. Затем вместе подсовываем ее Рудневу. Из-за перегородки выходит Ковпак. Бросив на грязный пол бычок цигарки, он растирает его сапогом. Прочитал записку, глянул на комиссара и молча подал ему руку.

Уже на пороге генерал взглянул на стоявшую у стола Ганьку. Вернулся и положил ей на плечо руку. Ганька стоит навытяжку. Чуб выбился из-под козырька надетой набекрень фуражки и придает дивчине лихой вид. Ковпак долго смотрит на девушку.

- Спасибо за выручку, дипломат. Спасибо! - и, вдруг крепко поцеловав ее, молча выходит за дверь.

Сразу там завозились связные. Руднев и Базыма уже давали указания. Через пять минут группа разведчиков во главе с Шумейко переправилась через Горынь. Шумейко завершил переговоры с бандеровцами, испугавшимися "армии Ковпака". Оказалось - в селе орудовала вооруженная немцами кулацкая и петлюровская верхушка и терроризировала безоружное население. Но когда Ганька и Шумейко поговорили в открытую с народом, обманутым и запуганным разными провокациями немецких служак, то агрессивный Гонта сразу обмяк. Почувствовав себя между двух огней, он под видом "переговоров" со "штабом" сразу смылся из села подальше от Горыни.