Геркуланум Постучав погремушкой колодца, я принёс леденящей воды В дом. Закат, как бушлат краснофлотца – нараспашку, утёсы круты. Распускались, гортанно-картонны, над шипящими буквами волн — Лепестками – печальные стоны (крики чаек), сжимаясь в бутон Шторма. Молний набухшие вены, чёрной тучи края опалив, Рвались в клочья… Тяжёлая пена, словно пемза, скрывала залив. Геркуланум подводного мира был беспечен. У самого дна Крабы тупо копали могилы, янтарём каменела сосна Утонувшего брига (не жалко) … На ковре ламинарий, дрожа, Любопытствуя, пела русалка… Или Плиния Гая душа? Оригами
Валун, как волхв, но не на перепутье, а там, где холм подстёгивает устье. Подпасок-холм, коньячная звезда настояна глазами очевидцев — Обычных ротозеев и провидцев… Она за тучи прячется, когда Поэты намозоленными ртами её, как снег, пытаются поймать… Пришествие фигурок оригами: деревья, как скрипучая полать. Придирчивы бумажные сороки, подрезанные хвостики зайчат Дрожат в кустах, сугробы-лежебоки, в них снегири мелькают и мельчат. Как молоко, что сцежено сквозь марлю, повисла изморозь на ветке под окном, Струною на гитаре Боба Марли, и шелестит обрядным серебром. Бумажное теплей, чем ледяное… Так Герда поседевшая моя Устроила уставшею рукою мне сердце из никчёмного сырья. Фавн Гуттаперчевый полёт озабоченной медведки. Перчик в парнике, как дон — Не река, а дон Сосед, что сидит на табуретке и старательно скребёт оцинкованный бидон. Биатлон: с размаху мухи угораздили в мишень. Расплетается, как слухи, паутиною – плетень. Вдоль оливковой аллеи (цвет имеется ввиду) проливные сливы зреют, осыпаясь на ходу. Над воланами вербен – не Олланда мотороллер – Франсуаза-стрекоза, пучеглаза, дребезжит. Медоносная пчела, облетев колодца спойлер, пробирается в бутон хризантемы к точке Джи. Алла, хватит загорать голой: к западу – грозовье, на глазах мрачнеет день (через тёмные очки). Вру. А как тут не соврать? Пыткою средневековья – ос, кузнечиков, жуков влажные смычки. Бетель Ночь прошла, улеглась (просвистела). Приосанился лес, прикипел, Как рубаха на голое тело (я с дровами возился, вспотел). То ли к озеру, то ли к вершине распашного (для солнца) холма Ветер вздул новоявленный иней – постромки пристяжного ярма: Это дом наш впряжён в межсезонье, вправлен окнами наперечёт, Где по стёклам, как слёзы бизоньи, упомянутый иней течёт. Обрывая с доски объявления о продаже участков, домов, Телефоны доверья, растленья, ветер воет, как чёртов альков: «Я могу одиночно и цугом, куннилингус люблю и анал, Проживаю совместно с «подругой», у которой есть Тур Хейердал»… Раздосадован кореш в Паттайе, перепутав: «она» и «оно». О любви (устремление к тайне равносильно сползанью в г…): «Отпусти, – говорю, – раз ошибся… Не хозяйское дело жалеть Двести долларов…» (гнётся крушина под окном, так, что больно смотреть). Оглупело грустя по России, жизнь жуя, как зелёный бетель, К натуральной селянке, осилив тёмный страх, забираюсь в постель. Трава Прибились в стан моих богов – не к стае лебедей — Остатки зимовальных снов. Я помню, хоть убей, Дождь, долгопрудье берегов, кликушество травы. Как пионер – всегда готов – трава «идёт на вы». Пока сальерствует во тьме луна, как пиала, И мысли-айсберги в уме всплывают добела, Трава плетёт свои права, топорщится и пьёт Росу – и кругом голова, как на лугу осот. Кривая неболочь ночи, ромашки на юру… Я подберу к траве ключи. Когда? Когда умру. В облезлом черепе – трава, трава целует крест, С травой рифмуются дрова… Чистилища ликбез. Теперь я понял, почему смерть завсегда с косой: Косить зелёную кайму за лесополосой. Нострадамус Сырчат лёд, половинчат апрель… Нострадамус – ночное страданье: Иногда завывает метель, словно поезд идёт с опозданьем. Обожаю последний вагон: нет вестей от друзей, от подруги, Обижаются створки окон – только блики бегут по округе. Нерыдальное время моё, рыба мрёт по реке от замора, Ощетинилось волком жнивьё на мерцание глаз семафора. Молвил в гости зашедший сосед: «Я молюсь умереть без мучений…», Но у времени времени нет для тщедушных его песнопений. «На Прилепкино», – здесь говорят, разумея погост поселковый… Раболепно губёшки дрожат, за похмелье целуя целковый. Страх: во сне хорошо умирать, будто не было жизни в помине, Я не стану земельку копать да кропать богомерзкое имя На дощечке. Жил-умер… цифирь, что размоется снегом, дождями… Взял бы, что ли, убожец, псалтырь да сходил, крестик выправил маме. Сдохнешь быстро, раз грезишь о том! Плесневеют дороги, как яства… И супругу пригробишь колом на такую же раннюю Пасху. Станционный смотритель «Молчали жёлтые и синие, в зелёных плакали и пели…» Не называй меня по имени, пока грачи не прилетели. Станционный смотритель вошёл, проще – стрелочник (русский язык?), Словно Пушкин поджарил глагол и обжёг им всеядный кадык. На столе – быстрый мельк поездов, за окном – намывная звезда, Я бы утром уехал во Гдов, на Кудыкину гору (куда?). Мой «столыпин» поставлен в тупик, на закуску – вампирный чеснок. Гусь-хрустальною стопкою – клик, подгибая колени, как йог. Станционный смотритель, скажи: долг ли, короток март во дворе? На реке, у замерзшей баржи, не наступит ли вскоре амбре? Упадают огни поездов, будто капельки пота со лба, Не мигая, глазищами сов фонари озирают шлагбаум. |
