- А что это за штука такая - порядок, ваша милость? С чем его едят? прикидывается наивным Петрушка.
- Порядок - это чтобы каждый был на своем месте. Всяк сверчок знай свой шесток.
- А, это такой, от которого хоть волком вой? - догадывается Петрушка. - Не его едят, а он ест?
Когда господин уходит, Петрушка спрашивает:
- Музыкантша, что это за тип?
- Это юрисконсульт, - отвечала Ляся. - Разве, Петр Иванович, ты его на знаешь? Его фамилия Благоразумный.
- А если я его палкой по голове умной, ты сыграешь похоронный марш?
- Что закажешь, Петр Иванович, то и сыграю: хоть марш, хоть плясовую.
По мере того как шло представление, толпа густела. "Ну и Петрушка, хай ему бис! - раздавались одобрительные возгласы. - Вот дает, шельмец!" Даже слепцы на время прервали свое заунывное пение и слушали, улыбаясь в пространство. А когда со стороны донесся голос одноногого: "Джентльмены и леди, завтра уезжаю в Ростов, ложусь на операцию..." - из толпы даже крикнули: "Ладно, успеешь уехать к тому году, помолчи маленько, не мешай!"
Представление кончилось. Кубышка спрятал своих кукол в сундучок, раздвинул ширму и обнажил голову. Картуз стал быстро наполняться смятыми бумажками разных цветов и рисунков: сыпались деньги всех правительств - от свергнутого царского с портретами императоров до вновь испеченного "Всевеликого войска Донского" с оленем, пронзенным стрелой.
Толпа растаяла. Опять загудела волынка, опять донесся сиплый голос одноногого: "Леди и джентльмены, завтра уезжаю в Ростов..."
Кубышка сложил ширму, подмигнул Лясе, как бы говоря: "Видала, какой успех!" - и начал пробираться сквозь людской поток на улицу.
За артистами с гиканьем и свистом потянулась мальчишечья орава.
Артисты вошли во двор большого дома.
Но не только мальчишки хотели еще раз посмотреть Представление. Вместе с ребятами вошел во двор и какой-то мужчина, сухощавый, жилистый, в синей блузе, в кепке. На базаре он стоял в толпе и серыми внимательными глазами всматривался в то, что делалось на ширме. Если в толпе смеялись, он прищуривался и так же внимательно всматривался в лица людей.
Во дворе он опять смешался с толпой и опять прослушал все представление. Когда артисты пошли со двора, он приблизился к мальчику, который все время держался рядом с гармонисткой, и дернул его за рукав.
- Ты с ними, что ли? - спросил он.
- А то с кем же! - с гордостью ответил Василек. Восторг не сходил с его лица с тех пор, как Петрушка впервые появился на ширме.
- Где же они остановились, кукольники эти? То есть где они проживают?
- У нас! А то где ж?..
- Правильно. Где ж таким артистам и проживать, как не у вас... Ну, а ты где проживаешь?
- На Камышанском.
- А номер?
- Номер восемнадцатый. А что, дяденька, понравилось? Он и не то умеет. Он с самим сатаной в огненном колесе крутится!
- Камышанский, восемнадцать, - будто про себя повторил мужчина. - Как бы не забыть... И пошел далее.
НЕОТВЯЗНАЯ МЕЧТА
Прошло не больше недели, а артисты уже полностью сжились со своими куклами. Спрятавшись за ширму, Кубышка менял голос с такой непринужденностью, будто в нем жили души всех этих кукол. Ляся с раннего детства танцевала перед публикой; к тому, что на нее устремлены сотни глаз, она привыкла. Но только теперь научилась она без робости говорить перед зрителями. Иногда Кубышка, чувствуя за своей ширмой настроение толпы, экспромтом бросал новую реплику, и Ляся почти всегда находила удачный ответ на нее. "Музыкантша! - кричал Петрушка. - Почему зрители молчат?" - "Сытно покушали, ко сну клонит", - с лукавством в голосе отвечала девушка. И люди, для которых даже картошка давно уже стала праздничным блюдом, откликались на эту горькую шутку невеселым смехом.
Домой кукольники возвращались на закате солнца, усталые, голодные.
Несмотря на живой интерес, который вызывали у людей представления, Кубышка не был уверен, то ли он делает, что требует сейчас совесть от каждого честного артиста. Годами выступая в цирке, клоун стрелял своими шутками по взяточничеству царских чиновников, произволу полиции, казнокрадству сановников. А куда направить сейчас свои стрелы, когда все перепуталось, когда добровольцы рвутся в бой за "Русь святую", петлюровцы - за "самостийну Украину", казаки - за "Всевеликое войско Донское", а миллионы рабочих, которым и самим-то есть нечего, льют свою кровь за счастье всего человечества?!
Неспокойно было на душе и у Ляси. Оторванная от цирка, где она с детства привыкла к блеску и ярким краскам, к смелости и ловкости товарищей по арене, к особенной, только цирку присущей музыке, она часто скучала.
- Устала, Лясенька? - участливо спрашивает Кубышка, втаскивая в комнату ширму и сундучок с куклами. - Трудная наша работа - целый день на ногах!
Ляся отвечает не сразу. Она садится на топчан и, будто к чему-то прислушиваясь, раздумчиво говорит!
- Не потому, что на ногах... Помнишь, папка, "Щелкунчика"? Там тоже куклы, но там ритм, а при ритме никогда не устанешь.
- "Ритм"!.. - вздохнул Кубышка. Пол в комнате дрогнул, звякнули в окнах стекла. - Вот он, нынешний ритм! - с горечью усмехнулся артист. - Английские инструкторы учат русских офицеров, как расстреливать из английских танков русских рабочих... Давай, дочка, под этот ритм закусим чем бог послал. Что там у тебя в кошелке? Ну-ка, посмотрим. Полселедки, кукурузный кочан, арбуз .. Роскошная жизнь!
Они сели к столу и под раскаты орудийной пальбы, доносившейся из степи, поужинали. Пили даже "чай", настоенный на каких-то сушеных листьях и ягодах.
- Роскошная жизнь! - повторил Кубышка, опуская в свою и Лясину глиняные чашки крошечные кристаллики сахарина.
Бу-ум!.. - как бы в подтверждение донеслось до них. После ужина Кубышка зажег фитилек, высунувшийся из флакончика с постным маслом, и принялся подновлять своих кукол. Они лежали на столе все вместе, спутав свои одежды и волосы, но даже в этом сумеречном свете было видно, что каждая из них упрямо сохраняет свое выражение лица: Петрушка - задиристое, Капрал тупо-начальственное, Благоразумный - надменно-презрительное. "Нет, - думал Кубышка, - таких не помиришь, такие даже в сундучке передерутся".
Света коптилки хватало только для стола. Ляся лежала почти в полной темноте и, обхватив руками голову, закрыв глаза, грезила. В какой уже раз она так уходила от грубости жизни в волшебный мир сказки!
Когда Лясе было только двенадцать лет, Кубышка в поисках ангажемента поехал с ней в Москву, и там маленькая цирковая артистка впервые увидела балет. Она сидела с отцом где-то под самым потолком огромного круглого зала, подавленная его тяжелой роскошью: малиновый бархат портьер, тусклая позолота лож, радужное сверкание тысяч хрустальных подвесок на люстрах, - что в сравнении с этим мишурный блеск цирка! Но вот послышалась музыка, и в душе Ляси все затрепетало от предчувствия волшебной красоты, которая войдет сейчас в этот притихший и погрузившийся в сумрак зал. Странная была эта музыка, совсем не такая, какую приходилось Лясе слышать до сих пор, странная и прекрасная: в ней будто что-то искрилось, переливалось, нежно звенело, как звенят бьющиеся льдинки, и Лясе казалось, что все эти скрипки, арфа, флейты и кларнеты силятся что-то рассказать - и не могут, и просят, и умоляют кого-то прийти к ним на помощь, чтобы вместе поведать людям о самом прекрасном, что есть в мире.
И тогда поднялся кверху тяжелый красный занавес. С темного неба тихо падают на землю снежинки. Фонарщик зажигает на улице фонарь, и из темноты выступает дом. В его окне сверкает нарядная елка. К дому идут мужчины и женщины; они ведут за руку детей, одетых в теплые шубки. И все почтительно расступаются, давая дорогу пожилому мужчине. Под мышкой у мужчины коробка с куклами...
