- Протри замшей.
Бюзар достал кусок замши из-под бункера.
- Твоя невеста славная девчонка, - продолжал Морель. - Серьезная, рассудительная... Вы выбьетесь.
Бюзар протирал форму.
- Если когда-нибудь вам понадобится моя помощь... мало ли что, например, поручительство платежа по векселю... лишь бы дело было стоящее... обращайтесь к папаше Морелю.
- Спасибо, хозяин, - ответил Бюзар.
Он сунул на место кусок замши и опустил решетку.
Морель ушел, тяжело ступая в своих охотничьих башмаках. Хотя теперь ему не случалось ходить по грязи, он все же продолжал носить охотничьи башмаки, первая роскошь, которую он себе позволил еще задолго до покупки своего первого пресса, когда он вместе с двумя товарищами работал каменщиком.
В то же утро, чуть попозже, в цех пришел Шатляр с каким-то незнакомым человеком. Он водил его по фабрике, и Бюзар решил, что незнакомец товарищ Шатляра по профсоюзной работе. В листовке, розданной рабочим, сообщалось, что сегодня вечером состоится политическое собрание при участии делегатов из Парижа.
Шатляр и его спутник посмотрели на приколотый около Бюзара календарь с цифрами, приписанными внизу, под датой "воскресенье, 18 ноября". Шатляр что-то тихо говорил незнакомцу. Бюзар решил, что речь идет о нем. Он поднял решетку, вынул сдвоенные части кареты...
- Интересно, - громко сказал Шатляр. - Подсчет сделан односторонне. Форма была куплена по дешевке у одной американской фирмы, которая старается проникнуть в Бионну. Игрушка продается по сорок франков за штуку торговой фирме в Камеруне. Вычтем стоимость электроэнергии... сырья, амортизации машины... накладные расходы... я беру широко...
Шатляр, не хуже Мореля, считал в уме.
- За полгода, - сказал он, - этот парень принес старику пятьсот тысяч франков прибыли.
Бюзар отсек "морковку"...
- Я заработал больше, - вставил он, - триста двадцать пять тысяч - это мой чистый доход. Я вношу еще по пятьсот франков в день родителям за питание.
- Лошадей тоже надо кормить, - возразил Шатляр.
Бюзар опустил решетку.
- Плевать мне на ваши заумные рассуждения. Завтра в восемь часов я смываюсь...
Незнакомец вопросительно посмотрел на Шатляра.
- Парень хочет жить сегодня, - пояснил Шатляр.
Бюзар отсек, разъединил, сбросил... Шатляр со своим спутником отошли от него.
- А здесь тяжелые условия? - спросил незнакомец.
- На всех предприятиях тяжелые условия, - ответил ему Шатляр. - Старик Морель объяснил бы тебе, что он не может быть щедрее своих конкурентов... Он сам бывший рабочий. В тридцать шестом году он голосовал за Народный фронт... Во время оккупации давал деньги партизанам... Еще совсем недавно он дал по подписке на нашу прессу двадцать тысяч франков, которые передал мне через своего сына.
- Он обеспечивает себе будущее...
- Не так-то все просто. Он остался "красным", как здесь говорят... Старик Морель до сих пор заходит в "Социальную Зарю" пропустить стаканчик вина, и ребята, смеясь, говорят ему: "Старый ренегат... ты что же, устроил самому себе революцию, в одиночку?" Он очень гордится, хвастается тем, что оказался изворотливее других. Хотя постоянно твердит: "Мое старое сердце по-прежнему с вами..." И в этом есть доля правды. Но все же относительно сносные условия работы на этой фабрике - заслуга сильного профсоюза.
- Этот парень тоже собирается устроить революцию в одиночку, - заметил незнакомец.
- Да, но теперь не те времена, в наши дни это уже невозможно, - сказал Шатляр.
Во время дневного перерыва Бюзар никак не мог заснуть. Лежа в кладовой на мешках с пластмассой, он долго ворочался с боку на бок и в конце концов вернулся в цех. Он встал за спиной брессанца, работавшего с поднятой решеткой.
Крестьянин вынул, отсек, разъединил, сбросил. Бюзар протянул ему сигарету и зажженную спичку. Брессанец успел закурить. Вспыхнул красный глазок, раскрылась форма.
- Завтра в полночь я кончаю, - сказал брессанец, разъединяя сдвоенные кареты.
- А я в восемь часов вечера. Мы с Мари-Жанной и сестрой зайдем за тобой, и все вместе отправимся на танцы.
- Ну и кутнем же мы, - сказал брессанец.
Он отсек, разъединил, сбросил. Глупо торчать у пресса, пока работает товарищ, подумал Бюзар; и так ему придется провести здесь еще целых четыре смены: от шестнадцати часов до двадцати, от полуночи до четырех утра, с восьми до полудня и снова от шестнадцати до двадцати. Бюзар вышел, дошел до фабричных ворот. В стороне Сен-Клода низкие тучи хлопьями нависли над горами. На углу авеню Жана Жореса какой-то велосипедист поскользнулся на мокром асфальте. Бюзар почувствовал озноб и вернулся на фабрику.
Когда он шел по цеху, многие рабочие молча улыбались ему. Один из них подмигнул и сказал:
- Ну что, завтра конец?
Бюзар ушел в кладовку и попытался читать валявшийся здесь номер известной лионской газеты. Но это его не интересовало. После окончания школы он не прочел ни одной книжки, не брал в руки газет, за исключением "Экип" и "Мируар спринт". Он не имел никакого представления о том, что происходит на свете, если не считать событий в мире велосипедистов. Правда, до него доходили обрывки всяких сведений из разговоров отца и рабочих на фабрике, но Бюзар старался пропускать мимо ушей все эти "заумные рассуждения", которыми, как он был убежден, люди пытались помешать ему устроить свое будущее по собственному усмотрению. Мари-Жанна полностью разделяла его взгляды. Оба рабочие, оба жили в Бионне, в этом рабочем городе, где за жизнь Сакко и Ванцетти боролось все население, откуда уезжали добровольцы сражаться за республиканскую Испанию, в городе, где все стены были покрыты надписями против генерала Риджуэя, и оба они, Мари-Жанна и Бюзар, были еще более оторваны от внешнего мира, чем Поль и Виргиния на своем острове. Подобные вещи были еще возможны и даже довольно часто случались во Франции этого периода.
Внимание Бюзара привлекла было спортивная хроника в этой случайно попавшейся ему на глаза газете, но, не найдя ничего о велосипедном спорте, он закурил и попытался ни о чем не думать; это очень трудно. Помимо своей воли, он принялся подсчитывать: еще шестнадцать часов, тысяча четыреста карет, две тысячи двести восемьдесят раз поднять и опустить решетку, сделать восемь тысяч шестьсот сорок движений... Бюзар вернулся в цех.
