Зиллах едва держался на ногах, даже при том, что его поддерживали с двух сторон. Под коркой запекшейся крови и раздувшихся синяков его лицо было неправдоподобно красивым – красотой мраморной статуи или изящной маски: точеной, правильной, но холодной. Красотой мертвого дерева, которое никогда больше не зацветет. Его губы, алые от помады и крови, были растянуты в горькой усмешке над выбитыми зубами. В зеленых глазах цвета смертельного яда тоже плескалась горечь.

– С ним все в порядке? – спросил Дух. – Он… – И умолк на полуслове, широко распахнув глаза. Глухой и бесполый голос заговорил у него в голове:

Нет, со мной все совсем не в порядке. Мне очень больно, потому что твой идиот приятель засветил мне по лицу бейсбольной битой, а мой любовник предал меня ради ваших никчемных песен. Ну и что? Я могу вытерпеть боль. Боль все равно пройдет. И если я вдруг решу вернуться и отомстить болью за боль, я это сделаю, мой прелестный провидец. Или, если тебе больше нравится так, я тебя поцелую, как целуются только любовники, и отравлю тебя своей слюной. Я научу тебя извращениям, о которых ты даже не смеешь мечтать. Хочешь, я разорву тебе грудь и испачкаю губы в крови прямо у тебя из сердца и только потом поцелую тебя, чтобы ты пил свою кровь с моих губ? Тебя это не соблазняет?

– Нет, – сказал Дух. – И вообще убирайся. – Он даже не понял, сказал он это вслух или просто подумал. Но это было не важно. Он знал, что Зиллах его услышит. Голос у него в голове взорвался смехом, диким и непристойным. Духу представилась пустая душа, существо без моральных принципов и страстей, кроме тех, которые можно удовлетворить по минутной прихоти, – безумный ребенок, которому позволено все.

Теперь Дух видел Зиллаха и остальных сквозь пелену слез. Он плакал вовсе не потому, что некое злобное развращенное существо ворвалось в его мысли, хотя ощущение было действительно не из приятных. Он плакал из-за Никто. Из-за этого тихого мальчика с тонким лицом, черными крашеными волосами и затравленными глазами. Из-за мальчика, который любил Зиллаха всей душой.

– Прекратите, – сказал Никто. – Пожалуйста, прекратите. Мы уезжаем. – Он потащил Молоху и Зиллаха к двери.

Он не хотел, чтобы все получилось так. Не хотел всей этой боли. Но откуда ему было знать, что случится нечто подобное? Ему никто ничего не сказал. Они научили его, как рвать зубами тугую плоть, сопротивляющуюся насилию, как выжать последнюю каплю крови из холодного безвольного тела, которое еще две минуты назад было живым и теплым. Но никто не сказал ему, как быстро и неумолимо тот, другой, мир – про себя Никто стал называть его миром дневного света – начнет блекнуть и отдаляться. Зиллах не сказал ему: Теперь твой мир – это мы; мы и другие такие, как мы. Теперь у тебя больше не будет друзей, кроме таких, как мы. Потому что по-другому просто не бывает. Или, как сказали бы Молоха с Твигом: все остальные для нас – это просто коктейль.

Он в последний раз посмотрел на Духа. Ему хотелось забраться в постель вместе с Духом, накрыться мягкими теплыми пледами и «кусачими» одеялами, обнять его крепко-крепко и заснуть рядом с ним. Дух может стать ему другом, а не диким и хищным хозяином, как Зиллах. Если бы Дух полюбил его, может быть, у него еще был бы выбор – какой жизнью жить.

Но Духу он не нужен. И почему он вообще задумывается об этом?! Он уже сделал свой выбор. И даже не то чтобы сделал выбор. Он просто вернулся домой.

Стив пошел следом за ними, чтобы убедиться, что они действительно уходят. Похоже, мальчик в черном плаще плакал – судя по темным кругам краски, расплывшейся вокруг глаз. Стиву вдруг стало его жалко. Он же еще совсем юный, лет тринадцать-четырнадцать. Сейчас ему самое время пробовать первый косяк или в первый раз завалиться в постель с девчонкой, а не врываться в чужие дома в компании отмороженных мудаков. Впрочем, он сам сделал выбор. И ничья жалость ему не поможет. Стив покосился на Духа, но тот смотрел в окно, пряча взгляд.

Стив прошел следом за ними до самой гостиной.

– Я не знаю, как вы сюда залезли, – сказал он. – Но, может быть, выйдете через дверь?

Мальчик – Никто; что за дурацкое имя, что за кошмарное имя, если подумать, – обернулся уже на пороге и посмотрел на Стива. И в его темных глазах Стив снова увидел чистейшую сущность потерянного, безвозвратно ушедшего детства. Темную невинность, обреченную печаль. И еще – стыд.

– Мне очень жаль, – повторил Никто.

Стиву хотелось сказать, мол, забей – все нормально. Но тут Зиллах поднял голову и посмотрел на него. Его глаза были мутными, а из разбитых губы и носа по-прежнему сочилась кровь. Стив очень надеялся, что его удар не пройдет без последствий. Может быть, у Зиллаха будет сотрясение мозга. Может быть, даже в тяжелой форме. Но Зиллаху все-таки удалось разлепить распухшие губы и выдавить четыре слова:

– Ты за это заплатишь.

– УЕБЫВАЙТЕ ОТСЮДА! – закричал Стив. Сломанный нос и разбитые губы… ему было плевать. Он бы с радостью еще пару раз приложился битой к роже этого мудака… но и кулак тоже сойдет.

Но Молоха с Никто уже вывели Зиллаха на крыльцо. Стив увидел черный фургончик, припаркованный в дальнем конце подъездной дорожки. Из его выхлопной трубы уже валил дым. Стив подумал, что надо бы запомнить номера, но потом понял, что все равно не станет звонить в полицию; они там все очень прыткие, если им выпадает случай влепить тебе срок за хранение травки или за распитие спиртных напитков в неположенном месте, но когда тебе нужно, чтобы они занялись чем-нибудь для тебя, тут-то их энтузиазм затухает.

Стив захлопнул входную дверь. Три темных силуэта – один большой и взъерошенный и два изящных и тонких – промелькнули мимо окна и ушли.

Он вернулся в комнату Духа. Дух лежал на спине, глядя на звезды на потолке. Его руки безвольно лежали поверх одеяла. Стив присел на краешек кровати.

– Блин, – сказал он. – А нам сегодня концерт играть.

– Они тоже там будут, – ответил Дух с непоколебимой уверенностью.

Около часа черный фургончик кружил по Потерянной Миле. Городок был такой маленький, что за этот час они объехали его весь раза четыре. Никто сидел, прижавшись лицом к стеклу. Зиллах лежал на диване, все еще оглушенный после тех двух ударов.

Никто чувствовал себя виноватым. Как это, наверное, больно, когда кто-то бросается на тебя и со всей силы впечатывает тебя головой в стену. Он не хотел делать Зиллаху больно; просто, когда он увидел, что Зиллах собирается раскроить Духу череп бейсбольной битой, он понял, что никогда не простит себе смерти Духа, и набросился на Зиллаха, не задумываясь о последствиях. Просто он должен был что-то сделать. И быстро.

Теперь Зиллах скорее всего не захочет, чтобы Никто оставался с ними, и высадит его где-нибудь на пустынном шоссе. Или – что вероятней – они просто убьют его и выпьют его кровь, как это было с Лейном. Никто с удивлением понял, что ему все равно. Он сам все просрал: хотел иметь все и сразу, а в итоге все потерял.

Через какое-то время Зиллах сел на диване и угрюмо уставился в окно на пыльные витрины магазинчиков, на заправку с древними допотопными колонками, на психоделические красно-синие завихрения в витрине музыкального магазина. Потом его вновь охватила слабость, и он уронил голову на колени. А когда Никто попытался обнять Зиллаха, тот отстранился.

Точно так же вели себя и его друзья дома. Когда предыдущий бой-френд Джули подарил ей на день рождения билеты на концерт «Cure» в двадцатом ряду, а не в десятом, как она хотела, она устроила настоящий спектакль вселенской скорби. По вечерам она никуда не ходила: сидела у себя в комнате и читала стихи Сильвии Плат и Энн Секстон. И без того слишком худая, она еще похудела на целых шесть фунтов. Когда кто-нибудь в школе пытался с ней заговорить, она выдерживала театральную паузу секунд на пять, потом печально качала головой и уходила прочь. Так продолжалось неделю.